Девичий паровозик
Шрифт:
Мягкое нежное чрево без подготовки поглотило меня. Так не хотелось. Хотелось подождать, но это было так восхитительно, что было просто не удержаться, к этому трудно подобрать слова.
Боже! Как ничтожно скуден человеческий язык в выражении той неимоверной гаммы чувств, что перехлестнула меня через край. Как можно говорить о том, что не имеет определения и аналогов!
Это и потоки страсти, что обожгли меня. И все это пульсировало, ритмично сжималось, а то становилось нежным. Она выгибалась, руками за головой вцепившись в прутья кровати. Они испуганно скрипели. Побелевшие пальцы, казалось, намертво срослись
«Боже! Боже правый! Почему ты создал столько удовольствий для рабов твоих, которые нарушают твои заповеди!
Самые сильные чувства запретны!
Самое великое счастье нарушать твои табу и препоны и умирать растворяться в огненном вихре наслаждений. Все порочно! Все порочно, но так сладко!!! Как она хороша, стройна и необыкновенно отзывчива на любое твое малейшее движение. Вы слились в один механизм вы одно целое, одна машина, работающая в унисон. Природа создала ваши организмы, что бы они приносили высшее и ни с чем несравнимое удовольствие друг другу.
Нежность!
Эта бесконечная нежность распростертого женского тела, вздымающихся сосков, воспаленно сухих губ, стонов криков, метаний головы по кровати, конвульсивно безотчетных движений тела, будто это совсем и не тело, а лишенный костей упругий механизм, конвульсивно сокращающийся исходящий волнами, дрожью и чем-то еще необъяснимо быстрым и желанным.
Что же это со мной делается!!!
Что же со мной! Как счастливы мы порой, только думать об ЭТОМ! И когда ты уже вдруг обладаешь ей, ты до конца не веришь в то, что ЭТО произошло именно с тобой и это ты, а никто другой проникает во все ее уголки во все ее такие места, о которые не то, что прежде коснуться, подумать было страшно. Она вся твоя до единой клеточки и нет больше тайн, все оказалось, как ты грезил в снах и даже лучше насыщенней полнее».
Наконец легкие судороги сковали мое тело. Я замер на секунду как от радикулитной боли в неестественно распрямленном состоянии и непроизвольное горячее освободило мое тело.
Мы лежали как оглушенные. Мы просто лежали. Мы лежали и думали, что находимся в царстве небесном. Эта вселенная органзы, тончайшей тюли, кружев и прозрачного шелка это конечно вход в рай. И я в него зашел. И мы вместе в него зашли, очутились в другом мире. Небесный свет излился сверху. Все так чудесно и необыкновенно в нем, этом нашем раю наслаждений и удовольствий. Надо просто лежать и не уходить. Лежать и не уходить.
– Моя Мария Александровна! Моя!
Она смотрела в потолок, с просветленным лицом и молчала, потом задумчиво сказала:
– А чья ж еще. Уж теперь то точно.
– Маша. Милая Маша!
– Да! Я здесь.
– Вы далеко?
– Не очень.
– Мне уходить?
– А ты как думаешь!?
– Мы уже на ТЫ?
– А что сейчас было? Этого недостаточно?
– Это случилось чудо!
– Чудо?
– Было чудо чудесное, и ангелы слетели с небес.
– Еще что?
– Рай на земле он был здесь и сегодня.
Она прижалась к моей щеке.
– Мне тоже было очень хорошо! Очень!!!. Очень!!! И это правда! Я клянусь всем святым! Меня тоже посетили ангелы, ты очень правильно сказал. Я даже слышала звон в ушах или колокольный звон как звонят на Пасху или когда тройка мчится понукаемая лихачом.
Мы помолчали. Говорить ни о чем не хотелось. Зачем слова пустая оболочка. Мы просто были счастливы.
– Пора! – Она виновато улыбнулась.– Подожди меня у ограды.
– Еще погуляем?
– Чуть-чуть провожу тебя. Ты не против?
Я, сделав скучающий вид, незамеченный покинул номер.
На улице посвежело. Легли длинные вечерние тени. С внешней стороны ограды прошуршала пролетка на резиновом ходу. В тени верха не видно было пассажиров, только слышался сдавленный женский смех. Желтая каменная арка была почти метровой толщины и украшена белой лепниной и названием с вензелями «Пансионат М. И. Пильц.».
Ждать долго не пришлось. Маша пришла торопливой походкой. На ней был легкий свитер, и черный плащ с объемным капюшоном. Мы сбавили ход, и пошли у самого леса без дороги, так как по ней еще проходили редкие парочки и небольшие кампании. Капюшон скрывал ее лицо. Лес по берегам был неплотный и преимущественно состоял из сосны, но попадались и береза, ольха, осина. У самого уреза воды царствовала ива. По дороге я насобирал большой кулек сосновых шишек для самовара. Маша старательно помогала мне.
Мы вышли к пристани Миллера – деревянному огороженному молу, который покоился на отсыпке из крупных камней. Он далеко уходил в море, превращаясь в неширокую ленту. Гнутые гусаки фонарей и пара складских строений, оживляли его монотонность. Рельсы узкоколейки, проложенные по нему, сливались в нитку и уходили, в мутное небо. «Может это и есть наша дорога в Рай?» – подумал я тогда.– «Или мы оттуда пришли».
– Дальше пойдешь один.– Сказала Маша.– Только давай посидим немножко.
Мы присели на поваленный ствол с отгнившими сучьями.
– Ветра нет, – сказал я, – и нет соленого запаха. От сосен пахнет разогретой за день смолой.
– А мне хвоей и елкой.
– Песок. Море. Сосны. Милая нежная барышня, которая отдала все, что у нее было.
– Ну, дорогой, зачем об этом вновь. Отвлекись. – Она сжала мои пальцы.– А если не смотреть на все. Если закрыть глаза, то можно представить Новый год.
– Новый год летом?
– Почему зимой, мокрые варежки, снежки, елка. Это было счастье ни с чем несравнимое, как сегодня. На новогодние праздники мы всегда делали игрушки с мамой. Золоченой и серебристой фольгой покрывали грецкие орехи и вырезанные из картона фигурки зверей, а лучше всего получались небольшие четырех, пятиконечные звезды. Они горели от пламени свечей, поворачивались, пускали маленькие зайчики.
– Детское счастье не повторяется.
– Я тоже так думала, – сказала она и положила мне голову на колени. Я ее гладил, и мы молчали.
Мы расстались, договорившись, что она завтра заглянет ко мне после грязевых процедур.
Я возвращался окрыленный и немного уставший. Жизнь повернулась ко мне лицом и Маша, которая все корила себя, за сыпавшиеся на нее несчастья, сегодня наверно забыла о своих пророчествах и пребывала в таком же приподнятом настроении.