Девочка с красками
Шрифт:
— Он не дома остановился, он в гостинице.
Старик снова зорко глянул на Таню:
— В гостинице, говоришь?.. Ну, да ты не горюй. Взрослые, ведь они иногда чудят, дочка.
«Дочка!» Он никогда её так не называл раньше. И никогда так добро не звучал его старчески-сохлый, не без ехидства голос.
— Дмитрий Иванович, что мне делать? — Таня шагнула к старику и взялась обеими руками за его брезентовую, в цветных пятнах куртку. — Отец велел мне приходить в городской сад, а городского сада-то и нету. Я забыла вчера ему об этом сказать.
— Ну,
— Я боюсь, — помедлив, тихо проговорила Таня. — Я и мимо-то этого дома боюсь ходить. От него всегда пахнет, как от больницы, а окна слепые.
— Вот как, слепые?.. — Старик снова протянул Тане свой ящик с красками. — Ладно, пойдём провожу, да и куда мне спешить...
— А как же ваша «натура»? — спросила Таня, неуверенно потянувшись к ящику рукой.
— «Натура»! — хмыкнул старик. — Что ты знаешь про
мою «натуру»? Я и сам-то в ней толком не разберусь. Ладно, пошагали.
— Пошагали! — радостно повторила Таня, радостно принимая от старика ящик с красками.
12
В крохотном кабинетике, где помещался лишь стол, да канцелярский шкаф, да ещё два стула, а окно было всё же зарешечено: стало быть, что-то ценное либо важное хранилось здесь; вот в этой казённого вида комнатёнке с зарешечённым окном, устало подперев голову рукой, сидела за столом Танина мама. А другая её рука лежала на телефонной трубке, и то сжимались пальцы, то разжимались, так и не зная, поднять ли трубку или оставить её на месте.
Отворилась дверь, и в кабинетик широко шагнула, привычно решительная в своих движениях одна из зеленоглазых сестёр Саши, та, что была хирургом, — тётя Лиза. Она не затворила за собой дверь, ей и так было здесь тесно.
А за дверью открылась большая комната, даже зал настоящий с рядами скамеек. Там было людно, и многоголосый говор тотчас до отказа заполнил маленький кабинетик. Карме-то все напряжённые, истончившиеся в звуке голоса и в то же время негромкие. Так говорят, ожидая чего-то важного, волнуясь, боясь чего-то.
— Ну, позвонила?! — напористо громко спросила Лиза Чижова, наклоняясь к своей подруге.
— Нет ещё.
— Да ты решайся, милочка, решайся. Гляди-ка, судья, серьёзный человек, а снять трубку да сказать несколько твёрдых слов решимости не хватает. Удивляюсь вам, Мария Сергеевна.
— Затвори дверь, — медленно отняв от лица руку, устало проговорила Мария Сергеевна.
— Чего уж, ухожу, ухожу! — снова широко шагнула, но теперь из кабинетика в зал громкоголосая её подруга. — Кстати, народ весь в сборе, ни местечка свободного — дело-то, говорят, нынче серьёзное. Вас ждут, товарищ судья.
Она с прижимом прикрыла за собой дверь, и снова стало в кабинетике тихо, и снова устало опустила голову на руку Мария Сергеевна, Танина мама, городской народный судья. Вдруг вскинула голову, жёстко сжала губы и рывком сорвала с рычага телефонную трубку.
— Гостиницу! — резко проговорила она это тягучее слово, когда в трубке прозвучал звонко-приветливый голосок телефонистки: как же, как же, ведь судья звонит!..
В маленьком и узком, как пенал, номере гостиницы с единственным окном, за которым ничто не радовало глаз — окно это выходило в пыльный, с повытоптанной травой двор, — сидел у колченогого столика Николай Андреевич, Танин отец. Сидел и маялся, то поглядывая в окно, то окрест себя — на унылые, голые стены своего пенала, на непременный графин на столе, на нелепо большую здесь кровать с инвентарной биркой на самом видном месте. Но вот он глянул на часы и вскочил, заторопился к двери.
А дверь уже сама распахнулась ему навстречу.
— Товарищ Васильев, к телефону зовут. — В дверях стояла молоденькая, шустроглазая коридорная. Она с таким нескрываемым интересом разглядывала сейчас Николая Андреевича, будто всё-всё про него знала и готова была принять самое живейшее участие в его дальнейшей судьбе.
Похоже было, что она и вправду много про него знала.
— Звонят из суда, — доверительно шепнула она, когда Николай Андреевич вышел в коридор. — Мне телефонистка сказала, чтобы нашла, хоть живого, хоть мёртвого. Из суда, мол, вызывают. Дело серьёзное! А мне одной тут и прибирай, и воду кипяти, и жильцов к телефону скликай. А зарплата, сами знаете...
Она шла за Николаем Андреевичем по пятам, ни на шаг не отставая от него, хотя он почти бежал по длинному коридору.
— А зарплата, смешно даже сказать какая... Только из уважения к людям и бегаю... Конечно, если человек уважаем. Я ведь вас, Николай Андреевич, сызмальства помню... Я ведь понимаю, не думайте...
Николай Андреевич подошёл к столику дежурного, что стоял в самом конце коридора, у двери на лестницу. Дверь была отворена, и за коротким лестничным маршем виднелась частица базарной площади, людной, будто праздничной, и синяя, чуть дальше, полоска реки, и белая, ещё дальше, монастырская стена, и в дымке туманной, совсем далеко, кромка таёжного леса.
На столике, снятая с аппарата, ожидающе лежала телефонная трубка — порыжелая от старости, с петлёй для рычажка, с широким раструбом, как будто в трубку должно обязательно кричать, а иначе тебя не услышат.
Николай Андреевич присел к столу, затравленно оглянулся на остановившуюся рядом дежурную, махнул ей слабо рукой: мол, ступай-ступай! — и нерешительно взялся за трубку. Приложил её к уху, подождал немного и, как бы загородясь ладонью от дежурной, которая только для виду отошла чуть в сторонку, и от шумного, вдаль уходящего мира за дверью, негромко проговорил:
— Маша, ты?
Мария Сергеевна, услышав вдруг голос мужа, такой странно тихий, так нежданно сразу назвавший её по имени, так растерялась, что ничего не сумела ему ответить. Она невольным движением отстранила от себя телефонную трубку и поднялась, смятенно замерев за своим судейским столиком.
— Маша, что же ты молчишь?.. — снова послышались негромкие слова в трубке.
Перемогаясь, Мария Сергеевна сперва шепнула беззвучно, лишь пошевелив губами, будто затверживая, какие-то слова, а потом вдруг жёстко, гневно даже, резким, не своим голосом проговорила эти слова в трубку: