Девочка с персиками
Шрифт:
Танцу сопутствовал народный фольклор, собранный нами на границе
Псковской и Новгородской области. Собирали с трудом, по слову, по фразе. Все, что передавалось в устной традиции от отцов к детям на протяжении многих веков.
Фразы мы повторяли по кругу, заканчивая все трехкратным сакральным заклинанием – "еб твою мать, еб твою мать, еб твое мать".
"Солнце взошло ясное" – провозглашал я.
"Солнце взошло ясное" – повторял Гадаски.
"Как пизда красное" – добавлял Ив.
"Хуй
"Будет сев хороший, заебись сев будет, невъебенный" – продолжал
Гадаски.
"Дождик пройдет ебаный, нассыт в землю-матушку" – подхватывал Ив.
"Я два года поле пахал, говном удобрял, говнецом сырым, говнецом вонючим" – заявлял я.
"Плуг навострял, хуй залуплял" – рецитировал Гадаски.
"Хуй дрочил, серп точил" – вторил ему Ив.
"Хуем трясти – колосья колосить" – завывал я.
"Колосья колосить – хуем дребендеть" – подвывал Гадаски.
"Пизду лизал – правду сказал" – подводил итог Ив.
"Еб твою мать, еб твою мать, еб твою мать" – орали мы в один голос.
И тут включалась музыка.
Но в этот раз музыка не включилась. Кексанул техник. После декламации сакрального текста, который многие в зале поняли без перевода, поскольку в Вене очень много славян – сербов, чехов, поляков, словаков, хорватов, болгар, македонцев и прочих, которым хорошо знакома праславянская языческая терминология, записи танца маленьких лебедей не последовало. Мы переглянулись и начали ползать без музыки. Это продолжалось пару минут. Затем – бум! Чайковский!
Мы спустились вниз, построились в линию и пошли на зал. Народ отхлынул. Я шел по левому флангу, Ив впереди, Гадаски по правому.
– Суки! – услышал я громкий крик, заметив краем глаза, что на правом фланге происходит какая-то потасовка. – Пустите меня! Бля! На хуй! Уроды!
Но я не сбавил генеральского шага, высоко подкидывая яйца в погоне за какими-то визжащими девками. А затем мы отступали назад.
Уже за кулисами я услышал восхищенный рев публики.
– Что там произошло? – спросил я Гадаски, еще не успев отдышаться.
– Пьяный Перверт хотел ударить меня ногой по яйцам!
– Да ты что? Правда?
– Я по-настоящему пересрал… Думал, что мне пиздарики! Он что-то еще орал. Но его удержали.
– Блядь! Я оторву ему яйца! Будет переучиваться не на бас, а на
"il castrato"!
Натянув штаны, я отправился разыскивать Перверта, чтобы дать ему пиздюлей. Вокруг, подогретая пластинка ди-джеев, вовсю колбасилась молодежь. В стороне стоял директор Бургтеатра Бахлер с директором
МАК-а Питером Номером и директором Кунстхалле Матиасом Матом, с испугом наблюдая за происходящим. В самой гуще толпы Преподобный воодушевленно танцевал какую-то девку, тряся головой и выделывая коленца.
– Где этот урод? – спросил я Преподобного.
– Его
– Вот сволочь!
– Он перепил. Мы были на Техникерштрассе. А это моя новая знакомая Беттина, только что познакомились, знакомься…
Я познакомился с Беттиной. Ей было на вид около тридцати. Она была немкой.
– Вы были великолепны! – сделала мне комплимент Беттина.
– Спасибо, – сказал я. – Мы старались.
– Барыгин много фотографировал. Должны получиться неплохие снимки, – заявил Батюшкаф, кладя руки Беттине на талию.
Тут я увидел Будилова с Элизабет.
– Я завтра уже уезжаю, – грустно сказал Будилов.
– А она? – полюбопытствовал я.
– Она приедет ко мне на Новый Год! На Миллениум.
– А где ты ее поселишь?
– У себя в комнате.
– А Мира?
– Переживет. Она же восточная женщина. Там у них в Осетии у мужчины может быть несколько жен. Две, или даже четыре.
– Я не уверен, что все будет так просто…
– Знаешь, у Ольги был день рождения…
– И снова пришли женихи?
– Нет! Пришли просто ее друзья.
– А Юра приходил?
– Нет. Приходил Мельников с женой.
– Отвратительная баба.
– Да, она хвалила Пелевина, говорила, что в Москве это сейчас очень модно – читать его книги.
– Хуйня на постном масле, бредни совка-наркота.
– Пока она распускала там все свои охи да вздохи, пытаясь казаться крутой интеллектуалкой, Мельников заперся с Бланкой в туалете!
– Да ты что!?
– Да, потом она почувствовала, пошла, стала стучаться, а они не открывают.
– Атас!
– Она кричит – "Андрюша! Андрюша! Что вы там делаете? Откройте!"
А они не открывают. Затем Бланка выскочила, вся красная, и к себе в комнату нырь. А фрау Мельников кричит – "Мерзавец, как ты мог?!" И его по морде ударить норовит. А Мельников говорит – "Киса, так ведь ничего же не было!" А она – "Как это ничего не было?! А зачем же вы закрывались?" "Да так" – говорит Андрюша, – "Бланка мне без свидетелей рассказать хотела, как Вова Толстой с ней нехорошо поступил!" "Ах, снова этот подонок!" – задрожала мелкой дрожью от ненависти фрау Мельников. – "Что же он ей сделал?" "Да ужас, ужас!
Такое, что даже язык не повернется повторить! А ты помнишь, Киса, как он хотел меня отравить?!" "Конечно, такое забыть невозможно!"
– Вот уроды! Это они сейчас всем рассказывают, будто бы я
Андрюшеньку отравить пытался. Эдакий Моцарт он якобы, а я – Сальери!
Рассказывают, будто бы я ему завидовал, как художнику, будто бы его
Хундертвассер больше любил, и что я из-за этого решил его погубить…
– Ольга тоже расспрашивать сразу стала. Заинтересовалась. Потом весь вечер только это и обсуждали, какой ты негодяй, и так далее, и тому подобное… Короче, перевел он на тебя стрелки.