Девочка с персиками
Шрифт:
– Отлично, Гудрон! У тебя потрясающая артистичность! – похвалил ее я. – Но, если бы ты еще писала стихи! Ах, если бы ты писала стихи!
– А я пишу стихи, еще со школы, – сказала Гудрон. – У меня их целая тетрадка.
– Великолепно! Просто великолепно! Мы сделаем из тебя Голую
Поэтессу. Ты хочешь выступить в Бургтеатре?
– Голой?
– Конечно!
– Хочу…
Я, не задумываясь, взял Гудрон в Голые Поэтессы, но Ива на выставку в представительстве агентства Аэрофлота я не взял, хотя взял туда с собою Будилова.
В офисе
Такова уж была его фамилия…
Он очень хотел жениться, но женщины из-за фамилии отказывались выходить за него замуж, кому же хочется стать женой мудака? Конечно, немкам это было бы невдомек, но он хотел найти русскую! Несчастный, прокуренный насквозь длинноволосый пиздострадалец, он вызывал искреннюю жалость всем своим видом.
Выставку организовала Лика – добродушная питерская бабушка, уже давно живущая в Вене, сын которой собирался жениться на русской художнице Кате, картины которой и были выставлены в Аэрофлоте.
Будилов жадно налег на пельмени. Я – на водку.
– Смотри, поп! – сказал мне Будилов, толкая меня в бок.
– Где? – спросил я.
– Вот! – указал он на бородатого чувака в джинсах.
– Не понял.
– В Мюнхене в монастыре он меня причащал.
– Ты уверен?
– Абсолютно.
В чуваке действительно было что-то поповское. То, как жадно он пил водку и еще четко читаемое на лице с трудом сдерживаемое желание схватить за жопу толстую художницу Катю безошибочно выдавало в нем его духовную суть. Он мне сразу понравился. Это был настоящий русский поп – бабник и пьяница.
– Четыре года в монастыре… Жизнь прошла мимо… удастся ли теперь наверстать? – произнес он, когда я к нему приблизился.
– Вы из Мюнхена?
– Да, я провел там в монастыре целых четыре года, а теперь меня прислали сюда спасать православные русские души!
– Вы зарубежник?
– Да. Меня зовут отец Агапит!
Мы выпили за Русскую Зарубежную Церковь.
– А у вас уже есть прихожане?
– Да, и все они здесь.
– А где вы живете?
– У Толи Барыгина и Лены Витковской. У них большая квартира. Это они попросили владыку Марка прислать им меня.
– Хотите еще водки?
– Хочу!
Из Аэрофлота мы ушли вместе, окруженные плотной толпой его паствы. Я знал места еще нескольких вернисажей, куда мы и направились, затырив с собой несколько бутылок "Столичной", которые затем допили у памятника Шиллеру перед моей Академией. В одной из галерей к нам присоединилась безумная Карин. Будилову повезло, чувствуя опасность, он остался в Аэрофлоте. Мы пили водку на лавочке и говорили об искусстве. Я рассказал о грядущем выступлении Голых
Поэтов.
Был теплый осенний вечер. Шуршали опавшие листья.
Затем я завел всю толпу к себе в мастерскую, чтобы показать картины. Уже снятые со стены по приказу Шмаликса, они скромно стояли в углу. Мне надо было их куда-то забрать или устроить выставку.
Барыгин сказал, что он тоже художник. А отец Агапит выразил настойчивое желание попасть на ночь Голых Поэтов…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Ночь Голых Поэтов под угрозой срыва. Ив начинает чесаться.
– Владимир! – деловито говорит мне в трубку косоглазая Клавка.
–
Австрийским авиалиниям нужно срочно дать списки всех летящих из
Лондона, ты можешь это сделать до завтра?
– Клавдия, – говорю, запинаясь, я. – Не знаю, как тебе это лучше сказать…
– Говори… – по тревожным интонациям ее голоса чувствуется, что она уже догадалась, о чем сейчас пойдет речь.
– Клавдия, у доктора Паркера умер отец…
Я слышу как она хватает ртом воздух, не находя слов, я пытаюсь ей что-то сказать, но в ответ слышу лишь короткие гудки.
Это было какое-то наваждение. Словно некий злой английский волшебник из книги Роулинг наложил проклятье на выступление голого психиатра. Доктор Паркер дал мне телефон доктора Марка Солтера, который по его словам, мог бы его заменить. Однако я боялся позвонить доктору Солтеру, интуитивно предчувствуя, что, если я это сделаю, то снова приключится беда. Например, разобьется самолет, на котором он будет лететь в Вену…
"Солтеру должен позвонить кто-то другой" – подсказала мне вдруг моя интуиция. Я взглянул на часы. Стрелка приближалась к половине шестого вечера. Значит, Ив сейчас еще у врача. Поспешно накинув куртку, я выскочил из дома и опрометью побежал к подворотне дома номер 115 по Марияхильферштрассе, остановившись только перед гравированной табличкой с надписью "Дермато-венеролог доктор
Ганс-Йорг Раух".
Ждать мне пришлось недолго. Минут через пять из подворотни, не замечая меня, пулей вылетел Ив. Еще мгновение, и его курчавая еврейская голова скрылась за поворотом Штумпергассе.
– Ив! – закричал я. – Подожди, ты мне нужен!
Но француза уже и след простыл. Я выругался матом и сплюнул.
Когда я завернул на Штумпергассе, то не увидел вдоль всей улицы ни единого человека. Я его потерял. Мобильного телефона у него не было. В отчаянии я стал бегать по улицам, надеясь его отыскать.
Неожиданно он сам вдруг вынырнул мне навстречу. Глаза его слезились от боли, верхняя губа была закушена до крови. В углах губ белела сбитая в пену слюна.
– Ив, – сказал я ему.