Девочка. Сборник рассказов
Шрифт:
Допоздна, до ночи сидели за столом и лепили всей семьёй – и стар и млад. Готовые пельмешки на досках выносили в кладовую, на мороз, а выдержав достаточно, высыпали в мешки. На первые крепкие морозы ставили молоко. Малаша разливала его по плоским чашкам. Замёрзшие белые кругляши стопочкой уставляла в кладовке на полках. Готовили к промыслу и дичину, и говядину, и хлебушек, и уж обязательно сухарь. Сухарь делать было тоже большое искусство, чтобы не получился каменным, – не размочив, не укусишь, – а так, чтобы пахнул калёной рожью и рассыпался во рту, давая радость.
За Долгим плёсом начинались
Гаврила причалился чуть повыше наторенной тропки, вымахнув тяжёлый шитик на белую косу. Подумал разбудить Генку – больно заспался парнишка, но пожалел. Вспомнил: мальчонка прошлую ночь всю напролёт протолокся на реке с удочкой. Утром они и позавтракали его уловом. Славная жарёха получилась. Добытчик Генка. Пять годов, а добытчик.
– И водки не пьёт,– прихихикнул Гаврила, кинул на плечи мешок и пошёл берегом в гору. Косил Никита за угором, в пойменных низинах, километрах в трёх от реки. – Вот хитророжая скотина, – поварчивал Гаврила, шагая напрямик к покосам. – Лодку ить свою не пригнал. Бензина жалеет. Люди в попутную его сюда привезли, люди продукт свозят. Ну и хитророжий…
Но зла к Запрягальщику не имел.
В мешке явственно побулькивало, и Гаврила безошибочно определил для себя по звуку:
– Одна так булькать не будет. Аккурат как у двух бульк такой.
Смущало только, что Запрягальщик окажется не один и потому пойдут тары-бары, а Гавриле надо торопиться…
…Возвращался он к лодке в розовом настроении. Ноги сами несли, а глотка легко и без остуды выводила:
– Прицелом точным – врага в упор!
Дальневосточная, даёшь отпор!
Краснознамённая… —
тут он умерил голос – застыдился внука – и допел уже шёпотом, оборотившись впопятную:
– Смелее в бой! Смелее в бой!
К лодке подходил на цыпочках, предполагая объяснения с внуком. Но по-прежнему из-под брезентухи торчали чёрные пяточки сапог, и по-прежнему захотелось почеломкаться с внуком, даже куда сильнее, чем раньше, но он и этот неукротимый порыв унял в себе.
Мотор не хотел заводиться, и Гаврила виновато поглядывал на багажник, производя резкие движения, от которых шитик, снятый уже с мели, жестоко раскачивался. Течение подхватывало посудину и гнало, куда и надо было, а Гаврила никак не мог запустить «трещотку».
Запрягальщик, охваченный чувством единения, выбежал на мысок за излучиной и кричал:
– Га-аври-и-ла-а! Дру-у-у-х! Не забы-ва-а-а-й! Гаври-и-лушка!
Гаврила погрозил ему пальцем: дескать, не ори, ребенок спит. Но тот не понял и тоже стал грозить пальцем и заливисто хохотать, пока речной путь не смыл его, заведя за холог.
Наконец-то Гаврила понял причину строптивости мотора – была перекрыта бензоподача. Он всегда, останавливаясь, перекрывал краник, а вот теперь не открыл.
«С чего бы?» – удивился и чуть было не сыграл за борт – шитик сильно качнуло. Он попытался установить причину этого неожиданного качка и опять, к удивлению, понял, что сам раскачивает лодку. Твердь под ногами стала ненадёжной.
Что происходило дальше на реке, он не помнил. Осознал себя Гаврила уже в сутемень, приткнувшись к причалу своей заимки.
– Батюшки-светы, ить ночь! – удивился, ровно ничего не помня.
Жажда великой деятельности обуяла Гаврилу, и он, вытащив на сушу шитик, стал выгружать шара-бара: продукты, косы, грабли, кухонную обиходь, постель, одёжку – и наконец решил вынести на руках Генку.
Он осторожно снял брезентуху, нагнулся, влажнея глазами, и вдруг как бы осох весь. Под брезентухой внука не было. Лежали один к другому его резиновые сапожки, была малая лунка в сене – пролежь, но Генки не было. Гаврила схватил один сапог, потом другой, взглянул на них, будто Генка мог спрятаться в голенищах, охнул, распрямляясь, озираясь вокруг.
«Что за наваждение! Нету! Эй, не шути! – хотел крикнуть, но радостная догадка пришла на ум. – Сманили парнишку отец с матерью. Оставили у себя на промхозовском покосе. С того и сын расщедрился – поднёс старику. Ах, сукины дети! Словчили!
Сухой страх, только что наполнявший Гаврилу, помягчел, разогрел тело и так же внезапно пропал, как и нахлынул.
Он забросил за спину потакуй с продуктами, заграбастал постель и пошёл вверх по угору к зимовейке.
Июльские ночи всё ещё были белыми, и странный, чуть колдовской полусвет царил над миром. Река начала дымить, поднимая туман от воды, и он рыхлыми клубами подходил на тёплой опаре.
Стреловская зимовейка, добротно срубленная, с тесовой кровлей, с железной трубой над ней, была как бы смазана этим туманом, но Гаврила ясно различал, что под теневой стеною, подле малого окошечка, кто-то сидит, поджидая его. Это был не Генка. Да и никого не было.
«Вот мерещится»,– подумал Гаврила.
В зимовье было затхло и душно. В железной печке гудели комары, а битая беленая печь была молчалива и траурно чернела челом. Показалось, что кто-то, теперь уже в зимовейке, сидит у стола. Но никого и там не было.
Спать в зимовье Гаврила не лёг, пошёл на волю. Натянул на самом продувке полог, кинул на землю зипунишко, покрылся одеялкой и захрапел, отпугивая и комара, и зверя. Спал мало, но выспался вполне. Заторопился с косою на луг, не поев ничего, а только утолив жажду – выхлебал полведёрка воды. Работалось Гавриле легко, он делал широкий замах и мягко, осаживая на пяточку, вёл косу, не роняя в себе работника. Из всего села только у него сохранились такой захват, такая лёгкость в косьбе и такая чистота – до земли сбривал траву. Роса нынче была малая, и Гаврила, подумав, что вёдра скоро уйдут, заторопился.
Весь день, не давая себе роздыху, он косил, ворошил и грёб. Гребь поспевала быстро. К вечеру травы опять чуть-чуть занялись росою, и он косил вплоть до сутеми, до крика в пояснице.
И опять спал он мало и, не в пример первой ночи, тревожно. Весь следующий день он не мог побороть в себе беспокойного ощущения, а к вечеру, когда солнце косо падало, навстречу, из-под лучей вышла его старуха.
«Вот ведь куда приволоклася, за сто вёрст! – подумал Гаврила. – Не лежится тебе в могилке. Чего не лежится? Хорошая могилка, глубокая, сухая – сам копал…»