Девяносто третий год (др. перевод)
Шрифт:
Зрители нижних трибун взлезали на балюстрады и на все архитектурные выступы. Длинная железная полоса, крепко вделанная в стену на высоте половины человеческого роста, служила перилами для верхней галереи и защищала зрителей от падения вниз, в случае напора толпы. Один раз, однако, кто-то из зрителей свалился-таки вниз и упал прямо на епископа из Бовэ Моссье. Так как он не убился, то воскликнул: «Вот и епископ на что-нибудь пригодился!»
Зал Конвента мог вместить в себя до двух тысяч человек, а при некоторой тесноте — и до трех тысяч.
Конвент заседал два раза в сутки: днем и вечером.
Спинка президентского кресла была круглая, с позолоченными гвоздями. Ножки его стола были сделаны в виде четырех крылатых чудовищ, которые точно вышли из Апокалипсиса для того, чтобы присутствовать при революции; они как будто выпряжены были из колесницы Иезекииля {223} для того, чтобы тащить телегу палача Сансона {224} . На президентском столе стояли большой колокольчик, размером почти с колокол, громадная бронзовая чернильница и лежала большая, переплетенная в пергамент книга — протоколы заседаний. На этом же столе виднелись пятна крови; накапавшие сюда из принесенных в заседание на пиках отрубленных голов.
К ораторской трибуне вели девять довольно неудобных ступеней. Однажды, поднимаясь по ним, Жансонне споткнулся и воскликнул:
— Да ведь это настоящая лестница на эшафот!
— Учись и тренируйся! — крикнул ему Каррье {225} .
Там, где стены казались
Скамьи собрания возвышались амфитеатром почти до самых карнизов трибун, так что народные представители и зрители могли удобно беседовать между собой. Выходы из трибун вели в целый лабиринт коридоров, в которых обыкновенно стоял невообразимый гул.
Конвент не только занимал весь дворец, но волны его доходили даже до соседних домов — Лонгвилля и Куаньи. В последний из этих домов, если верить письму лорда Брэдфорда, после 10 августа перенесена была королевская мебель. Потребовалось целых два месяца для того, чтобы очистить от нее Тюильри.
Различные комиссии Конвента разместились в окрестностях зала заседаний: в павильоне Равенства — комиссии законодательная, земледельческая и торговая; в павильоне Свободы — комиссии морская, финансовая, колониальная, ассигнационная и Комитет общественного спасения; в павильоне Единства — военная комиссия. Комитет общественной безопасности сообщался прямо с Комитетом общественного спасения темным коридором, в котором день и ночь горел фонарь и в котором постоянно толкались шпионы различных партий, переговаривавшиеся шепотом.
Скамьи, на которых заседали члены исполнительной власти, неоднократно перемещались. Обычно они стояли справа от президентского кресла. На обоих концах зала были невысокие двери, в которые входили и выходили члены Конвента.
Этот зал, днем скудно освещаемый узкими окнами, а вечером и того хуже — слабым светом свечей, имел чрезвычайно мрачный вид. Дневные и, в особенности, ночные заседания носили в себе какой-то зловещий характер. Депутаты, сидевшее направо и налево, не могли разглядеть друг друга и впотьмах перебрасывались оскорблениями. Даже сталкиваясь лицом к лицу, они часто не узнавали друг друга.
Однажды Леньело {226} , спеша к трибуне, сталкивается с кем-то в проходе.
— Извини, Робеспьер, — говорит он.
— За кого ты меня принимаешь? — отвечает хриплый голос.
— Ах, извини, Марат, — поправляется Леньело.
Внизу, направо и налево от председателя, находились две привилегированные трибуны. Как оно ни странно, даже в таком архидемократическом учреждении, как Конвент, бывали привилегированные посетители. Только эти трибуны украшены были драпировкой, перехваченной посредине позолоченными шнурами с кисточками. Трибуны для народа были без всяких украшений.
Вообще вся эта обстановка носила на себе характер чего-то сурового, свирепого, аскетического. Суровость в свирепости, — таков, впрочем, и был характер революции. Зал Конвента представлял собою лучший образец того, что художники с тех пор называли «архитектурой месяца мессидора». Все было массивно и в то же время хрупко; строители той эпохи принимали симметричность за красоту. Последнее слово стиля «ренессанс» {227} сказано было при Людовике XV, и с тех пор наступила реакция. Благородство стиля доведено было до приторности, а его чистота — до скуки. И архитектуре свойственна суровая неприступность. После ослепительных оргий форм и красок восемнадцатого века искусство как бы наложило на себя пост и не отступало от прямых линий. Такого рода прогресс ведет в конце концов к безобразию, и произведение искусства превращается в скелет. Избыток трезвости и сдержанности тоже имеет свои неудобства: стиль становится до того скромным, что дурнеет. Отрешившись от политических страстей и глядя только на архитектуру этого здания, нельзя было не чувствовать некоторого трепета. Невольно вспоминался прежний театр, разукрашенные гирляндами ложи, потолок, расписанный золотом по синему фону, граненые люстры, жирандоли {228} с алмазными переливами, сизые драпировки цвета голубиного горла, вся эта масса амуров и нимф на занавесе и на драпировках, вся эта королевская любовная идиллия, расписанная, позолоченная и разнообразная, озарявшая своей улыбкой это место, сделавшееся теперь таким суровым — и затем взор переносился к торчавшим всюду прямым углам, холодным и режущим, как сталь. Это было изящное произведение истинного художника Буше {229} , обезглавленное бездарным Давидом.
IV
Но тот, кто всматривался в собравшихся здесь людей, забывал о зале; тот, кто смотрел драму, забывал о театре. Ничто не могло быть и безобразнее, и возвышеннее: одновременно и сборище героев, и стадо трусов, дикие звери лесов и гады болот. Здесь толкались, разговаривали, перебранивались, угрожали друг другу, боролись и жили все эти борцы, ставшие теперь призраками. Титанический список.
Направо — «жиронда», легион мыслителей; налево — «гора», группа атлетов. С одной стороны Бриссо, которому переданы были ключи Бастилии; Барбару, которому безусловно повиновались марсельцы; Кервелеган {230} , начальник брестского батальона, расположенного в казармах Сен-Марсо; Жансонне, установивший надзор народных представителей над командирами отдельных воинских частей; мрачный Гадэ {231} , которому однажды ночью королева показывала в Тюильрийском дворце спящего дофина, причем Гадэ поцеловал ребенка в лоб, а вскоре после того подал голос за казнь его отца; Салль {232} , подававший вымышленные доносы на сношения «горы» с Австрией; Силлери, хромой правой стороны, подобно тому, как Кутон был калекой левой; Лоз-Дюперре, который, когда его назвал «негодяем» один журналист, пригласил последнего обедать, говоря: «Я знаю, что под словом «негодяй» следует просто подразумевать человека, думающего не так, как мы»; Рабо Сент-Этьенн, начавший свой альманах за 1790 год словами: «Революция окончена»; Кинетт {233} , один из тех, которые низвергли Людовика XVI; янсенист {234} Камюс {235} , составлявший гражданский устав для духовенства, веривший в чудеса парижского архидиакона и каждую ночь падавший ниц перед семифутовым распятием, висевшим в его комнате; патер Фоше, вызвавший вместе с Камиллом Демуленом {236} восстание 14 июля; Инар, имевший неосторожность сказать: «Париж будет разрушен», в то самое время, когда герцог Брауншвейгский говорил: «Париж будет сожжен»; Жак Дюпон, который первый воскликнул: «Я атеист», и которому Робеспьер заметил: «атеизм — это учреждение аристократическое»; Ланжюине {237} — сметливый, храбрый и упрямый бретонец; Дюкос {238} — Эвриал {239} Буайе-Фонфреда {240} ; Ребекки {241} , Пилад {242} своего Ореста — Барбару, подавший в отставку потому, что Робеспьер не был еще казнен; Ришо {243} , ратовавший против несменяемости начальников отделов; Ласурс, которому принадлежало изречение: «горе благородным народам» и которому, у ступеней эшафота, пришлось самому себе противоречить следующими гордыми словами, брошенными в лицо членам «горы»: «Мы умираем потому, что народ спит, а вы умрете оттого,
На другой стороне — Антуан-Луи-Леон-Флорель де Сен-Жюст, бледный, низколобый, с правильным профилем, с печальным выражением лица, молодой человек двадцати трех лет; Мерлен де Тионвилль {262} , которого немцы называли «огненным чертом»; другой Мерлен де Дуэ {263} , предложивший и проведший закон о подозрительных; Сурбани {264} , которого парижская чернь после разрушения Бастилии требовала себе в генералы; бывший священник Лебон {265} , променявший кропило на саблю; Билло-Варенн {266} , пересоздатель французской магистратуры; Фабр д'Эглантин {267} , составивший республиканский календарь; этого человека раз в жизни посетило вдохновение, как оно посетило Руже де Лиля {268} , создавшего «Марсельезу». Ни к тому ни к другому больше оно не возвращалось. Манюэль {269} , прокурор Коммуны, которому принадлежало выражение: «Мертвый король — это несколько больше, чем сошедший со сцены человек»; Гужон {270} , взявший Шпейер и Нейштадт и обративший в бегство прусскую армию; Лакруа, из адвокатов превратившийся в генерала и ставший кавалером ордена Святого Людовика за шесть дней до 10 августа; Фрерон-Терсит, сын Фрерона-Зоила; Рюль {271} , впоследствии лишивший себя жизни в тот день, когда пала республика; Фуше {272} с лицом трупа и душой дьявола; Камбулас, друг Дюшена; Жаго {273} , который в ответ на жалобы арестованных, что их плохо содержат, говорил: «Темница — это каменная одежда»; Жавог {274} , перерывший королевские гробницы в Сен-Дени; Осселен, требовавший изгнания всех аристократов, сам скрывший, однако, у себя маркизу Шарри; Бентабаль {275} , который, председательствуя на заседаниях, сигналом заставлял трибуны рукоплескать или шикать; журналист Робери {276} , муж госпожи Кералио {277} , ненавидевший Робеспьера и Марата; Гаран-Кулон, потребовавший, чтобы палата не допустила чтения письма испанского короля, ходатайствовавшего за Людовика XVI; аббат Грегуар, напоминавший епископов первых времен христианства, но впоследствии при Империи превратившийся в графа Грегуара; Амар {278} , сказавший: «Вся земля осудила Людовика XVI. К кому же теперь апеллировать? Только к звездам». Руйе {279} , который протестовал против того, чтобы во время казни Людовика XVI палили из пушек, доказывая, что из-за королевской головы не следует производить больше шуму, чем из-за головы простого смертного; Шенье {280} , брат известного поэта; Водье, клавший перед собой пистолет, когда он всходил на трибуну; Танис, безуспешно хлопотавший о том, чтобы примирить Марата и Робеспьера; Лежандр, мясник по ремеслу; Колло-д'Эрбуа, бывший актер, требовавший смертной казни Робеспьера и перенесения тела Марата в Пантеон; Жениссье {281} , требовавший смертной казни для всякого, кто будет носить медаль в память Людовика XVI; учитель Леонард Бурдон {282} , моряк Топсан, адвокат Гупильо {283} , купец Лоран-Лекуантр {284} , врач Дюгем {285} , скульптор Сержант {286} , живописец Давид, бывший принц Жозеф Эгалите; Лекуант-Пюираво {287} , требовавший, чтобы Марат был объявлен сумасшедшим; Робер Лендэ {288} , покрывший Францию сетью двадцати одной тысячи революционных комитетов; Томас Пэн {289} , американец по происхождению; Анахарсис Клоц, немецкий барон, миллионер и атеист; Ровер {290} , отличавшийся своею злостью; Шарлье {291} , требовавший, чтобы аристократам говорили вы; Тальен, свирепый автор элегий, один из главных виновников 9 термидора; Камбасерес {292} , бьюший прокурор, впоследствии князь; Каррье, прокурор-тигр; Тюрио {293} , требовавший открытой подачи голосов членами революционного судилища; Бурдон {294} , который донес на Пэна и на которого, в свою очередь, донес Гебер; Файо, требовавший образования в Вандее «армии поджигателей»; Таво {295} , тщетно старавшийся примирить «гору» с жирондистами; Верньо, требовавший, чтобы вожаки жирондистов и вожаки «горы» были отправлены в армию простыми солдатами; Ревбель {296} , защитник Майнца; Бурбо {297} , под которым была убита лошадь при взятии Сомюра; Генберто, делегат при Шербургской армии; Жар-Панвилье, делегат при Ла-Рошельской армии; Лекарпантье {298} , делегат при Канкальской эскадре; Робержо {299} , попавший в ловушку в Раштадте; Левассер {300} , Ревершон {301} , Мор {302} , Бернар де Сент {303} , Шарль Ришар, Лекинио {304} и, наконец, Дантон.