Девяносто третий год (др. перевод)
Шрифт:
— В том-то и заключается ваше величие, — проговорил Дантон, пожимая плечами.
— Берегись, Дантон, — продолжал Марат. — У Верньо был такой же большой рот и такие же толстые губы, и такие же нахмуренные брови, как у тебя; он был такой же рябой, как ты и Мирабо, но все это не помешало тридцать первому мая. А-а, ты пожимаешь плечами! Берегись! Иногда от пожимания плечами сваливается с плеч голова. Повторяю тебе, Дантон, твой грубый голос, твой беспорядочно повязанный галстук, твои мягкие сапоги, твои интимные ужины, твои объемистые карманы — все это пахнет Луизочкой.
Луизочка —
— А что касается тебя, Робеспьер, — продолжал Марат, — то ты корчишь из себя умеренного, но это тебе ни к чему не послужит. Пудрись, расчесывайся, чистись сколько тебе угодно, корчи из себя хлыща, щеголяй бельем, завивай себе волосы — все же тебе не миновать Гревской площади; заигрывай с герцогом Брауншвейгским — тебе все же не избежать участи Дамьена; ухаживай за своей особой — все равно ты будешь сидеть на позорной колеснице!
— Кобленцское эхо! — пробормотал Робеспьер сквозь зубы.
— Неправда, Робеспьер! Я — ничье не эхо, я — всеобщий крик! Вы оба — молокососы! Который тебе год, Дантон? Тридцать четвертый! А тебе, Робеспьер? Тридцать третий! Ну, а я жил с самого сотворения мира; имя мне — страдания человечества; мне уже шесть тысяч лет!
— Это верно, — согласился Дантон. — В течение шести тысяч лет Каин сохранился в своей ненависти, подобно тому как жаба сохраняется в камне; но вот камень треснул, Каин выпрыгивает из него в людское общество, и это — Марат.
— Дантон! — воскликнул Марат, и глаза его сверкнули страшным блеском.
— Что такое? — спокойно спросил Дантон.
Так беседовали эти три ужасных человека. То была ссора громовержцев.
III. Внутренние судороги
Беседа на время прекратилась. Титаны отдались течению своих мыслей.
Львы боятся удавов. Робеспьер сильно побледнел, а Дантон не менее сильно покраснел. У обоих по телу пробежала дрожь. Свирепый взор Марата потух; на его лице снова отразилось спокойствие — властное спокойствие, способное устрашить даже таких людей, которые сами способны вызвать страх.
Дантон чувствовал себя побежденным, но не желал сдаваться. Он продолжал:
— Марат очень громко кричит о диктатуре и об единстве власти, но он обладает одною только способностью — всюду вносить смуту.
Робеспьер, разжимая свои тонкие губы, проговорил:
— Я придерживаюсь мнения Анахарсиса Клоотса {184} ; я говорю: ни Ролан, ни Марат.
— А я говорю, — возразил Марат; — ни Дантон, ни Робеспьер. — И, пристально взглянув в глаза им обоим, он продолжал: — Позвольте мне дать вам совет, Дантон. Вы влюблены, вы думаете о втором браке. Ну, так будьте же благоразумны, — не вмешивайтесь в политику.
И, отступив на один шаг к выходной двери, он отвесил им ироничный поклон и проговорил:
— Прощайте, господа.
У Дантона и Робеспьера по телу пробежала дрожь. В это время из глубины комнаты раздался голос, произнесший:
— Ты не прав, Марат!
Все оглянулись. Во время вспышки
— А, это ты, гражданин Симурдэн, — проговорил Марат. — Здравствуй!
Действительно, то был Симурдэн.
— Я утверждаю, что ты не прав, Марат, — повторил он. Марат побледнел, или, вернее сказать, позеленел.
— Ты полезен, — сказал Симурдэн, — Робеспьер и Дантон необходимы. Зачем же угрожать им? Согласие, согласие, граждане! Народ требует от вас согласия.
Появление этого человека произвело впечатление вылитого ведра холодной воды и, подобно появлению постороннего человека во время семейной ссоры, успокоило если не дно, то все же хоть поверхность.
Симурдэн подошел к столу. Дантон и Робеспьер его знали. Они не раз замечали в предназначенных для публики трибунах Конвента этого серьезного и, по-видимому, влиятельного человека, которому простолюдины низко кланялись. Однако Робеспьер, как формалист, спросил его:
— Каким образом вы сюда попали?
— Он — член Клуба епископского дворца, — проговорил Марат голосом, в котором звучала какая-то покорность.
Дело в том, что Марат, с пренебрежением относясь к Конвенту и водя за нос Коммуну, боялся Клуба епископского дворца. Здесь повторился только общий закон. Мирабо предчувствовал появление из неизвестной дали Робеспьера, Робеспьер предчувствовал Марата, Марат предчувствовал Гебера, Гебер предчувствовал Бабефа {185} . Пока подземные слои спокойны, политический деятель смело может ходить по земле над ними; но самый отъявленный революционер сознает существование под ним подпочвы, и даже самые смелые из них останавливаются, замечая колебание почвы у себя под ногами. Ум и проницательность великих революционеров именно в том и заключаются, чтобы уметь отличить движение, являющееся результатом принципов, от движений, являющихся результатом личных вожделений, чтобы содействовать первому и бороться против последних.
— Ого! — проговорил Дантон, заметив смущение Марата. — Гражданин Симурдэн оказывается здесь нелишний.
И он протянул Симурдэну руку.
— Ну, так вот что, — продолжал он, — нужно объяснить гражданину Симурдэну, в чем дело. Он подошел как нельзя более кстати. Я представляю здесь собой «гору», Робеспьер — Комитет общественной безопасности, Марат — Коммуну, Симурдэн — Клуб епископского дворца. Пусть он нас разберет.
— Хорошо, — проговорил Симурдэн спокойным голосом. — Так в чем же дело?
— Дело идет о Вандее, — ответил Робеспьер.
— О Вандее? — переспросил Симурдэн и продолжал: — Да, это дело серьезное. Если революция умрет, она умрет благодаря Вандее. Одна Вандея страшнее десяти Германий. Для того чтобы Франция могла жить, нужно убить Вандею.
Эти немногие слова расположили Робеспьера в его пользу. Тот, однако, обратился к нему с вопросом:
— А вы, случайно, не бывший ли священник?
Облик бывшего священника сразу же бросился в глаза Робеспьеру, бывшему адвокату.