Девяностые
Шрифт:
Глава пятая
Выставка – самое ожидаемое и значительное событие для художников. Сходятся, съезжаются, выползают из своих нор, чтобы встретиться в галерее, развешивать (а выбор места, высота, ровность картины на стене являются чуть ли не наукой) свои вещи, знакомиться с работами друзей, увидеть свои как бы со стороны. Полгода поисков, труда, отбора, и теперь три-четыре картины месяц будут висеть на всеобщем обозрении, о них будут думать, их будут обсуждать, могут купить…
Удивительно, что
Во многом, наверное, благодаря публике и оседают здесь художники, актеры, есть крепкая литературная студия. Есть даже свой мессия – Виссарион, создавший учение и написавший «Третий Завет»; к нему приезжают, чтобы спастись от греха цивилизации, люди со всей России.
Тридцатое апреля. С утра в художественную школу стекаются бородатые и гладко выбритые, высокие и низкорослые, худые, еле волочащие ноги и спортивно-подтянутые, но все же чем-то очень похожие друг на друга люди. За спинами или под мышкой несут завернутые в тряпки картины и, встречая в галерее товарищей, грубовато-ласково выкрикивают приветствия, радуются, закуривают, наперебой что-то друг другу рассказывают.
Часов в десять приехали из Абакана Боря Титов и Димка Кидиеков, а во второй половине дня появился согнувшийся под тяжкой ношей – тремя большими полотнами в рамах из распиленных повдоль стволов ели с залакированной корой – патриарх южносибирской живописи Михаил Феофанович Федотько. Ему давно перевалило за семьдесят, был он из старообрядческой семьи и впервые попал в город, как сам рассказывал, в июле сорок первого, на сборный пункт, а картины увидел во время войны. Часто обгоревшими, порванными, в грязи…
– …Ну, машины не нашел, пришлось в автобусе вот телепаться, – оправдывался Михаил Феофанович, пока ребята снимали с него холсты. – Кондукторша багажные требует, а откудова?! Вот на пойло заначил маненько, но ей не дал, уговорил, чтоб так провезла. Художник, говорю, картинки вот на выставку надо доставить. Плюнула, езжай, говорит…
Притащился в своих изношенных до невозможности резиновых сапогах невообразимо грязный и худой, заросший до самых глаз бородой художник-бродяга Саша Аверьянов. Принес два небольших пейзажика, на которых его любимые пушистые березки на опушке леса.
У многих картины не оформлены, и Юра Пикулин с Колей Головиным
Тяжко болеет с похмелья Решетов. Он сидит в зале, поглаживает свою жидкую бороденку, бормочет, уныло наблюдает, как суетятся вокруг ребята, как толстяк Юра Балташов, чертыхаясь и неумело злясь (по природе добродушный человек), приклеивает отвалившийся от его коллажа кусок пивной банки.
– Ты что, Сань, – подсел Сергей к Решетову, – ничего, говорят, не выставляешь?
– Угу…
– Почему? Гуаши у тебя ведь готовы.
Саня сморщился, продолжая играть своей бородой, стал оправдываться:
– А картон, а рамки, стекло?.. Так же не повесишь, надо зрителя уважать… Надоело… суета всё, возня…
– Зря, зря, – искренне пожалел Сергей. – Может, придумаем что? У Губарева спросить, может, есть стекло?.. Хотя бы на время.
– А-а… не могу.
У всех потребность выпить, поговорить не спеша за бутылочкой. Кое-кто друг с другом полгода не виделся. Но сейчас пить не принято – вот подготовят зал для завтрашнего открытия, и тогда уж начнется в натюрмортном фонде традиционная пьянка. У каждого, даже у не евшего путём несколько дней Саши Аверьянова, припасено немного денег на водку… А пока прибивают на подрамники гвоздики, привязывают веревки, спорят из-за места, развешивают, перевешивают, выравнивают.
– …Эстетство всё это! – доказывает Олегу Филатову рок-музыкант Андрей Рюпин. – А эстетство простительно в сытой стране. Для такой же, как наша, – только настоящие, жизненные идеи…
– Достали твои идеи, – перебивает Филатов (он принес две композиции – результат долгих поисков в области цвета – и теперь нервничал, ожидая суждения ребят о своих экспериментах). – Тебе достаточно придумать что-нибудь вроде: «Что не анархия – то фашизм», и ты доволен. А мне…
Андрей ехидным голосом продолжает реплику:
– А ты от этих разноцветных полосок своих счастлив по самое не могу. Да? Прости, я этого никогда не приму.
– Ну, уж это твоя беда.
– Нет, не беда, а трезвый взгляд! Вот ты нарисуй что-нибудь вроде «Больного мужа», этого, как его звали?.. Ну, один из передвижников был… Вот тогда я тебе руку пожму!..
– Не надо мне руки жать! – вскрикивает Олег Филатов, вскакивает с сиденья и поправляет на стене свое творение – «Композицию № 5 (Плотность информации)».
Алексей Пашин отбирает у Федотько стремянку: