Девять граммов в сердце… (автобиографическая проза)
Шрифт:
Мне, одинокому, было у них хорошо. Это был хлебосольный дом, и, когда меня приглашали, была возможность посидеть в сытном тепле, в комнате, почти городской по виду. Происходило это чаще всего так: вваливался ко мне запорошенный снегом Сысоев, с досадой оглядывал мою дымящую печку, тусклую лампочку в потолке и говорил: «Да ладно книжки читать, всех не перечитаешь, — и похохатывал от собственного остроумия. — Айда к нам — чайку попьем». И мы шли по сугробам.
В его доме тотчас появлялась водка, и домашние огурчики со смородинным листом, и капустка, и помидорчики, и рассыпчатая картошка, и розовое сало, и крутые яички, а иногда и холодец. Мы рассаживались. Сысоев производил все приличествующие моменту движения: потирал руки, передергивал плечами, ухал, ахал, чертыхался, заливался — был счастлив.
Я так до конца и не мог понять, чем я ему мил. Кроме того, что я кончил университет и был учителем, так же как и его жена, о чем я уже говорил, видимо, и мое грузинское происхождение, экзотика что ли, все это усугубляло, и усики мои, и еще одно обстоятельство: дело в том, что это был пятидесятый год, а в те времена везде маячили разнообразные изображения моего усатого соплеменника. Не могу сказать, чтобы я был его особенным почитателем, да и родители мои находились в местах отдаленных, но Сысоев перед ним благоговел и, может быть, как-то там в туманном своем сознании связывал воедино мое происхождение со своим кумиром. Не знаю, насколько точны мои наблюдения, но об этом еще предстоит говорить.
И вот мы сидели в самый разгар января, опрокидывая рюмочки и похрустывая огурчиками под аккомпанемент метели. И Сысоев, как обычно, учил меня жить, а я тогда подумал, что, если бы побольше денег, у меня были бы не эти грязно-серые дубовые валенки, которые мне посчастливилось купить на козельской толкучке, а белые чесанки, легкие, теплые и пружинистые, и не солдатская шапка-ушанка украшала бы мою голову, а мохнатое великолепие из выделанной овчины, а может быть, даже из волка. За деньги все можно… Не надо мне вашей коровки и сливок, а если бы купить пять кубометров сухих березовых дров вместо сырой осины, щедро раздаваемой учителям…
— Да ты, Шалч, погоди, — сказал Сысоев, — вот чудило… Зой, ты глянь-ка… Чудило ты, ей-богу… Да ты накопи, и я подкину…
— Не нужна мне ваша коровка, — сказал я, — что я, пастух, что ли? Я ведь все-таки в университете…
— А у нас-то в просвещении знаешь как? Ага… Приноровиться нужно…
— Легко вам говорить, — сказал я, — у вас во-о-он хозяйство какое: и огурчики, и шуба, и трактор…
— Ух ты, — рассердился он, — ну, Шалч, тебя не переговоришь, все тебе не так… Да я тебе трактор дам, ну… Куда ты на нем?
— Да ладно тебе, Семен, — сказала Зоя, — чего привязался? Вон человек себе пальто из одних отрубей купил, а ты сливки, сливки…
Тут наступила пауза. Потом он сказал, рассмеявшись:
— А чего?.. Мы можем и кожаное пошить, в два счета…
— Ка-ко-е?
— Эх ты, университет, — всхлипнул он, — какое… А вот такое, слушай, чего я скажу…
Кстати, это мое новое непробиваемое пальто можно поставить посреди комнаты, и оно так и останется стоять, не переломится и не оползет, а будет стоять, словно несгораемый шкаф. А кожаное?..
Что мыслит себе этот деревенский волшебник? Это что, кожа старой свиньи, грубо выделанная, та самая, из которой шили железные сапоги, что так мне в армии и не достались? Какую кожу представляет он себе, разглядывая меня без лукавства, всерьез, даже с грустью?
— Ну-ка, ну-ка, — посмеиваюсь я, — расскажи, Семен Кузьмич, что это за кожа? Буйволиная? Свиная?..
— Зачем буйволиная? — обиделся он. — Кожа как кожа, из которой пальто шьют.
— Ну что это? — спросил я. — Старый кабан?
— Ух ты. — И он погрозил пальцем. — Зой, а Зой, ты только глянь на него… Старый кабан, старый кабан…
— А из чего же? — не сдался я. — Из хрома?
— Зачем же из хрома? — сказал он едко. — Из хрома сапожки шьют, а мы и из шевра можем.
— Из шевро? — не поверил я.
— Из шевра, — подтвердил он.
Походило на правду. Он сердился.
Я решил ему потрафить и слукавил, Бог меня простит. Я спросил, тараща наивные глаза:
— Да разве из шевро пальто бывает? Его же мало, ну перчатки там…
Он залился, обрадовался, что вот есть же дурачок, которого приятно и просветить. Мы выпили еще по одной.
— Значит, так, — наставительно сказал он, — из шевра пальто шьют. Я ведь уже для себя самого прицелился, а теперь, может, и вместе.
— Да не верю я! — крикнул я, холодея. — Да разве это здесь возможно?
— А вот возможно! — крикнул он с наслаждением. — Возьмем и пошьем!
— Да кожу-то где же взять? — крикнул я, догадываясь, что это не треп.
— А ты слушай, слушай! — крикнул он и хитро прищурился. — Аль не веришь?
— Да вы слушайте, Булат Шалвович, — сказала Зоя строго, — уж если Семен Кузьмич чего говорит, значит так и будет.
— Ага! — залился он.
— И что? У нас будет в руках шевро, и мы пошьем…
— Ну?..
Я разволновался, и мне было приятно морочить ему голову, подогревать его и притворяться идиотом. Я видел, как ему радостно открывать мне неведомое, верховодить, подтрунивать над моим невежеством, опекать…
Я растрогался и сказал, чтобы его посмешить, потешить:
— Между прочим, если мое пальто новое поставить посредине комнаты…
Но он шутки не понял, а сказал с осуждением:
— Зачем же его на пол ставить? Пальто полагается на плечики и в гардероб…
Шуток он не понимал. Как-то я встретил его на улице и сказал по городской привычке: «А вот идет молодой многообещающий директор». Он поглядел на меня мрачно и сказал: «А я вам ничего не обещал». Вот и теперь та же вата.