Девять граммов в сердце… (автобиографическая проза)
Шрифт:
— Как же теперь Шулейкин будет? — говорю я Марии Филипповне. — Уедет?
— Зачем же ему уезжать? — удивляется она.
— Да трудно ведь… Был директором… Теперь насмешечки…
— Я с ним говорила об этом. Я ему говорю: «Вам бы лучше уехать, Михаил Андреевич…» — а он мне: «Зачем мне ехать? и куда мне ехать?.. Что я, учителем не могу работать?..» Да и вообще, я давно знаю… — она говорит шепотом, — он ведь не очень-то директорством своим дорожил… Он ведь не хапуга…
—
— Ну он покой любит. А директору-то, знаете?.. Каждому ведь свое. Директором надо быть энергичным. Правда? А он книжки любит читать… Помечтать.
Теперь почти вся школа взялась рыть ямы и столбы устанавливать. Уже десять столбов вкопали.
Маракушев посмеивается:
— Гы-гы… А мне свет ваш не нужен… Я и с лампой хорош…
— Эх, вы! — говорю я. — Ученики мозоли натирают… А вы?..
— Гы-гы… — смеется он. — Молодым везде у нас дорога…
Но он приходит все-таки.
— И вы здесь, Михаил Андреевич? — удивляется он.
— А что ж тут странного? — говорит Шулейкин из ямы.
— Да вроде бы директором были… Неудобно, должно быть…
— А вы помогайте лучше, — говорит Маша Калашкина.
А Шулейкин ничего не говорит. Он роет. Почти одной левой рукой. Правая у него какая-то странная.
А еще проведем дорогу
— Вы все-таки решили уехать? — говорит мне Шулейкин.
Мы сидим на круглом гладком бревне под вековым дубом. Сквозь свежую листву ударяют тонкие солнечные струи. В поселке тишина. Ваня Цыганков сидит рядом. Он в резиновых сапогах. Рядом с ним — Коля Зимосадов.
— Решил, — говорю я. — В город тянет… Я ведь бродяга. — Я смеюсь… — И вообще дела всякие. В газету меня зовут.
— Да, — говорит Шулейкин. — Вон и учителей новых прислали. Все с высшим образованием.
— Нам бы еще печи в школе починить, — говорит Ваня Цыганков.
Жара. Июнь.
Коля Зимосадов сидит как на семейной фотографии — ладони в коленях. Неподвижно.
Вот так же он сидел на экзамене. Потом вышел и сказал все без запиночки. О, Коля!.. Шулейкин присутствовал на экзамене у меня в классе. Он ставил всем лучшие оценки, чем ставил я.
— Зачем же так сурово? — сказал он мне. — Они же прекрасно отвечают…
После письменных экзаменов получилось шесть двоечников!
— Вот так, — сказал я.
— Ничего, — сказал Гена Дергунов. — Осенью пересдадим.
— Лучше бы не пересдавать, — сказал Шура Евсиков.
— А я уж не пересдам, — сказала Маша. — Все.
— Замуж Машка собралась, — сказал Саша Абношкин.
— Не, — сказала Маша, — я на торф поеду. Работать. Там по семьсот рублей заработать можно. Эх вы, колы мои, колы!
— Зато без обману, — сказал Ваня Цыганков.
После этого как раз я и сказал им:
— Я тоже уезжаю.
Они не кричали. Не побежали ко мне. Было недолгое молчание. Потом Ваня Цыганков сказал:
— Я бы тоже уехал…
И все засмеялись.
— Вот теперь вы и уезжаете, — говорит Шулейкин, вытирая пот со лба.
Жара. Полдень. Ребята встают и уходят.
— Мы скоро, — говорит Коля Зимосадов.
— Ребята, вы не забудьте вернуться, — смеется Шулейкин.
Он вытирает пот со лба. Он сидит в черном пиджаке.
Он машет рукой.
— Такая жара, — говорит он, — что даже глупостей делать не хочется.
— Сняли бы пиджак, — говорю я.
— А жаль, что вы уезжаете, — говорит он. — Мы цапались тут с вами… Все равно жаль…
— Мне и самому это трудно, — говорю я. Мне совсем не трудно. Это чтобы не обидеть его. Все пришло к концу… Надо ехать. Вот вкопаем сегодня последние столбы, и поеду я. Хватит с меня холодной кельи, сплетен, голодовки… Пусть новенькие попробуют…
— Без хозяйства своего здесь, конечно, трудновато, — говорит Шулейкин.
— А как Виташа вас прижимал на педсовете, а? — говорю я как распоследний иезуит.
— Тоже жить хочет, — без злобы говорит он. — Обстоятельства… Такие обстоятельства… — это магическое спасительное слово. — Зато Виташа предмет знает свой. Его голыми руками не возьмешь.
— Послушайте, — говорю я, — это правда? Ну, теперь дело прошлое… Это правда, что вы некоторые контрольные работы… ну, не проверяли?..
— Я их в сортир спускал, — говорит Шулейкин. — Это очень удобно… — И после паузы: — А вы не пробовали у Виташи в долг просить? Вы бы попросили.
— Мне не нужно.
— Ну ради интереса…
— Да ну его к черту.
В Васильевке петухи кричат. Такая тишина, что даже отсюда слышно. Они кричат о жаре, о синем небе. Вон она, Васильевка, серой цепочкой протянулась там, за оврагом. И жизнь по этой цепочке и идет. И у каждого своя…
— Абношкина-то снять хотели, — говорит Шулейкин. — Народ не дал.
— А что он?
— Обижен он… Молчит.
Я вижу большую грузную тень Абношкина. Она, покачиваясь, поднимается над крышами Васильевки. Медленно и неспокойно. Она тяжела. Она разбухает от забот, от любви и от печали. Она встает уже над всем горизонтом, пытается что-то сказать… Трудно ему там, председателю. Я вижу большие печальные его глаза. Он то встает во весь рост, то наклоняется, копошится в большом своем нелепом огороде.