Действительность. Том 1
Шрифт:
Мы привыкли к действительности окружающей нас, мы вытоптали хреоды собственного мышления относительно бытия, и выложили мозаику алгоритмов разумения и осмысления относительно реальной действительности, и следуем этими дорогами и алгоритмами, как единственно возможными и единственно истинными. Нам даже в голову не приходит ставить подобные вопросы. Но если попробовать отбросить условности и догматические привычки общего, и собственного индивидуального разумения, и попробовать взглянуть в мир с несколько иного угла зрения, если попытаться посмотреть на него не устоявшимся затвердевшим взглядом, но взглядом ребёнка, взглядом только что вошедшего в незнакомый дом путника, взглядом по-настоящему стороннего наблюдателя, не заинтересованного в продолжении выложенной однажды выверенной и закатанной в железобетон дороги, если, так сказать, вскрыть и заглянуть внутрь, попробовать на вкус эту древнюю и уже «распухшую консерву», то откроется иная, совершенно непривычная картина. Мир оголит свою сокровенную суть, и даже скорее всего, – перевернётся.
Вполне естественно то, что от всего этого отдаёт не столько безумием, сколько наивностью и неким неудержимым, идущим в разнос полётом фантазии. Ведь при всей холодности и серьёзности поставленного вопроса, в нём латентно укрыта великая страсть мышления, архаическая радость его удовлетворения, нарушающего собственные пределы и ломающего самые устоявшиеся стереотипы. Здесь, в сакральной глубине, скрыта та имманентная гордость разума, позволяющая ему, удовлетворятся великим чувством открывателя, разрушителя и победителя. Чувством, так естественно присущим ребёнку, с его неотягощенным моральными и социальными догмами и стереотипами, созерцанием.
Но это не эпатаж, не показное кривляние мелкой души, стремящейся лишь к непредсказуемости и противоречию ради самого противоречия. Не простое и пошлое упрямство инфантильного сердечка, которое лишь из своей вредности и ни на чём не основанного апломба, стремится разрушать ценности, не имея на то ни оснований, ни глубины собственного взгляда, ни трепета перед истинно ценными противоположными вещами. Имеющего лишь гордость тщеславия и глупую надменность, и пытающегося сформировать не собственное воззрение, но лишь собственное и общественное представление о себе самом. Нет, ничего подобного. При всей кажущейся эпатажности и апломбости, во всём этом нет ни доли узколобого инфантилизма и стремления к скоропалительной обособленности недалёкого томящегося тщеславием, духа.
И пусть этот вопрос зародился во мне именно в самых ранних годах, но расцвёл и укрепился в достаточно зрелых. Да, его первые ростки появились тогда, когда для разума наивного ребёнка всё вокруг такое яркое, первобытное и отчаянно радостное, такое сверх живое, сверхиллюзорное, и в то же время сверх реальное. Когда в силу постоянной наполняемости души впечатлениями, кажется, что время течёт крайне медленно, и потому замечается каждая мелочь, каждая деталь мироздания. И каждая эта деталь превращается в нечто эксплицитно-конкретное, нечто важное и действительно-достойное. Эти детали, которые наш разум с годами научается упускать, игнорировать как ненужный материал, смешивая ценнейшие камешки с бренной целенаправленностью, и превращая всё и вся в раствор для заливки в нужные формы. Для разума ребёнка эти детали ещё составляют важность, и яркими пятнами украшают всю палитру его бытия. И детский разум, без всяких напряжений и сомнений, спокойным не обремененным опытом взором вглядывается во всё текущее мимо него, и в нём самом. Когда его память запечатлевает очень многое, и в самых ярких и разнообразных тонах, когда его взгляд замечает все нюансы и оттенки, всё то, что не доступно опытному воззрению, с его мешками целесообразности под глазами.
Мало того, лишь в это время наш разум подобен только что собранному в дорогу каравану. Он полон сил и живости, так необходимых для остроты и полноты восприятия. Только тогда, в силу тонкости ощущений, он способен на самые глубокие проникновения в сущность вещей, в суть самого мира. Он ещё не устал от скитаний по пустыне, он ещё не отягощён полезностью, рациональностью, и целесообразностью. Он подобен стреле, только что сделанной мастером. Её жало ещё не затупилось от постоянного проникновения в плоть миро познания.
К сожалению, со временем, с увеличением познания, с набиванием тюков разумения «полезными вещами» караван жизни замедляет свой ход, и «стрела ощущений» теряет в своей остроте. После каждого опыта, её жало всё менее остро и проворно, и с этим ничего поделать нельзя. Приобретая опыт, и находя тем самым, практичную мудрость, мы необходимо теряем великую интуицию духа, теряем способность в тонких, сверх живых ощущениях жизни. Наш разум, открывая одни двери, неминуемо закрывает другие. Наш ум, постепенно тяжелеет и грубеет, но тем самым становится основательнее. От этой основательности, он дубеет и теряет в гибкости, скорости восприятия, и остроте интуитивного осмысления. Но приобретает нечто важное для себя, – относительную стабильность и власть порядка. Ибо в его понимании, только порядок, имеет несокрушимую власть над природой и миром. И его порядок, как некая доминанта в осмыслении внешнего мира, есть ныне устоявшееся и превращённое в «железобетонную конструкцию» мировоззрение, диктующее теперь всему и вся, правила и законы, присущие его конструктивным особенностям, где авангардом следует научно-технический прогресс с его «вассалами», – физикой, математикой, термодинамикой и т. п.
Если взглянуть и осмыслить исторически, возникновение и становление глобальных организаций духа и разума, зачатых в сношении рационально-практического и идеального полей разумения, то высветится некая параллель, метафорическая схожесть со всем вышеописанным, явно или завуалировано просматриваемая в зарождении и становлении науки, как таковой. Ведь собственно, и вся наука зарождалась в древности, на заре юности человечества, как интуитивное знание, присущее более чувственности разума. Её ростки такие уязвимые, такие неопределённые, ещё даже не зародыши, – эмбрионы! Но как раз в силу того, обладающие острой интуицией в своём поле, в своём ореоле воззрения и созерцания. В те далёкие времена интуитивные флюиды идеального знания, знания глубоко инстинктивного и по большей части имплицитного, достигали грандиозных высот, и на самом деле формировали фундамент всех будущих эксплицитных умозрений и умозаключений, давая направление всей последующей грандиозной, и перспективной постройке. Направление, которое в силу его древности, теперь, – как невозможно опровергнуть, так и не имеет смысла подтверждать.
Глубинные прозрения тех людей были так остры и проникновенны, о коих зрелому человечеству, – остаётся лишь мечтать. И вот это «дитя», развиваясь, со временем сформировалось в грандиозное самостоятельное «растение», трансформирующееся постепенно в «животное» с плотной кожей и крепкими костями. Сложившись, наконец, в науку с её разветвлёнными щупальцами, такими функциональными и основательными, такими перспективными и целенаправленными, такими гордыми и обещающими. Оно поработило всё мировоззрение, разлиновав его на сектора, установив клетки, и загнав всё «живое и свободное», – в резервации.
Но вот что важно. Эта основательность и функциональность, оставалась всегда и остаётся до сих пор ценностью только для «практично-рационального разума», только для его поля, для его формы выстраиваемого внешнего мира. Для другого же поля разумения, для «идеального», – всё это оставалось и остаётся, мягко говоря, плоским, грубым и пошлым. Формой «властолюбивого практично-рационального воззрения», стремящегося привести весь окружающий мир к своему целесообразному и основательному, необходимому ему, закономерному и последовательному порядку вещей. Сделать мир ценным и интересным для себя, и малоценным и мало интересным в глазах идеальных форм воззрения, – задача «практично-рационального разумения». Ведь вся та основательность и функциональность присущая «практично-рациональному разумению», которой он гордится и к которой единственно стремится, не имеют ценности для идеальной плоскости продуцирования и восприятия, в самой глубинной её возможности и способности. Формы, для которой всё, что можно потрогать, объяснить, разложить и упорядочить – слишком просто и неинтересно, слишком поверхностно и мелко. Всё, что делается для какой-то бытовой пользы, – слабо и низменно-корыстно.
Для каждой из этих разноплановых сторон нашего мышления, иная, противоположная форма осмысления, – есть иная форма жизни, иная форма бытия. Что значат самые совершенные рациональные практические построения, перед глубокой и всеобъемлющей интуицией созерцания? И в то же время, что стоила бы самая проникновенная интуиция созерцания, не имей она возможности форматироваться в строгие упорядоченные ряды практического воззрения, во всевозможные целесообразные формы, воплощающиеся в различные формопостроения цивилизации?