Действо
Шрифт:
– А ничего, продали его и дело с концом, – произнес Поляков и замолчал.
Настали тишина. Каждый думал о своем. Дом содрогался под порывами ветра, стучала черепица на крыше, позвякивали стекла, да выл и ярился неумолчный ветер в лабиринтах старых печных труб.
– Значит, не стало девчушки… – медленно произнес Андрей Якутин спустя какое-то время, – жалко. Но странно, что в доме поселился не ее дух, а призрак ее отца. А может быть, их там было двое и ночами они выходили на прогулку на задний двор, она собирала цветы, а он шагал по негнущейся под ногами траве и смотрел на звезды? Или махал улетающим в небо
– Ну-ка тихо!!! – крикнул каннибал, – Тихо вы!
– Что? – нервно вопросил максим и обернулся на дверь. Там была пустота.
Мороз прошел у присутствующих по коже. В тот момент, когда Якутин начал говорить свою последнюю фразу к его речи примешался некий новый звук, достаточной тихий, чтобы слова его заглушили. Но он был, и это не было трубами.
Две секунды собравшиеся у стола широко раскрытыми глазами смотрели друг на друга, а потом как один вздрогнули, когда в ночи четкой раздался тонкий переливчатый вскрик.
Страх быстро перерос в затаенную подспудную панику, когда звук стал нарастать, меняя тональность – четкий, тоненький, он был больше всего похож на плач очень маленького существа, у которого уже не осталось сил громко кричать. В темноте пустого дома это стенание навевало жуть. Люди застыли на месте с ужасом слушая потустороннюю мелодию, и у каждого в глазах застыл один единственный вопрос – что, что это может быть?! Бытовые объяснения приходили голову, но не одно из них не могло объяснить источник звука.
Начавший мелко вздрагивать Максим Крохин живо припомнил лабиринты гробницы. Но тут было хуже, много хуже. Каннибал вскинул ножи – руки его подрагивали.
Неожиданно Якутин рассмеялся, заставив остальных вздрогнуть:
– С духами можно говорить, – сказал он, – только они не отвечают. Узнаете мелодию? «If you go away». Он всегда любил эту романтическую чушь…
– Мобильник, как я не догадался! – неестественно громко сказал каннибал и хлопнул себя кулаками по бокам.
– Ну знаете, так и поседеть недолго, – произнес Поляков и нервно усмехнулся, – я чуть с ума не сошел, пытаясь понять, что это звучит.
– Пашке кто-то звонит. Если учесть, сколько времени прошло с момента его гибели, Павлику должно быть приятно, что кто-то о нем еще помнит, – Якутин внимательно слушал переливы звонка. Отыграв еще партию телефон смолк – мелодичный плач перестал нарушать тишину.
– Да брось, – сказал каннибал, – ему не приятно и не обидно. И его тут нет – он весь до кусочка у меня вот здесь – и он похлопал себя по животу.
– Не скажи, – Якутин вздохнул, – он тут, я уверен. Он погиб такой нехорошей смертью, что просто не мог не превратиться в призрака. Чувство вины и незаконченные дела на земле – это что… Гораздо хуже, когда человек гибнет какой ни будь гнусной, насильственной смертью. Зачастую – гибнет долго, изливая в тонкие пространства свою боль, свой страх и отчаяние. Этим он образует некий барьер, который не дает ему уйти за порог. Настает миг, и он умирает, а после смерти превращается в беспокойного духа.
Погибнув таким образом, дух уносит в тонкие сферы всю свою боль и она уже остается с ним навсегда. Он терзается ею, терзается всеми чувствами, которые испытывал незадолго до конца. Эта боль, как зацикленная пластинка – он уходит с ней в вечность. Но дело не только в этом. Нехорошо… не правильно умерев, такой человек, будь он даже добрым и отзывчивым при жизни, он… меняется, становится не такой как прежде. Телесная смерть навсегда впечатывается в его сознание, она крушит и ломает разум, сминает волю. Не остается ничего от него прежнего – теперь это тварь, не рассуждающий сгусток темной злобы, которая испытывает лишь ярость и страдания, которые только усиливают злость.
Эта тварь, беспокойный дух хочет только одного – отомстить, найти своего убийцу и отправить его во тьму. И горе тем, кто встал между ними. Зачастую, этот призрак не может покинуть место своей гибели и, не имея возможности, найти убийцу мстит тем, кто имел несчастье оказаться рядом. Тварь не устает, ее активность возрастает ночью, и она не оставит вас в покое, пока вы не сразитесь с ней, либо не исполните ее волю.
И так получается, что чем добрее, чем чище был при жизни человек, тем более черная тварь из него получается. Особенно дети – с ними получается хуже всего. То, что остается после трагической гибели ребенка, все еще хочет играть, но это уже другие игры. Понимаете? Внешняя сторона детского быта – игрушки, фантазии, капризы, остаются, но то что стоит за ними уже давно потеряло всякий человеческий облик. Растоптанное детство – атмосфера неслучившихся надежд, прерванной и уже никогда не возобновленной игры…
Выл, ярился за стенами ветер, круглую застывшую луну стало заносить рваными лохмами облаков – свет ее моргал, высвечивал затемненные углы комнаты, да ветки старых деревьев без листьев аккуратно, пугливо постукивали в стены. Под полом что-то заскреблось, как будто целый выводок мышей пытался штурмом взять толстые доски пола, да раздался вновь тягучий ритм – как очень дальний барабанный бой невидимой армии, вечно идущий в неслучившийся бой.
– Разгулялась погода, – сказал Поляков, – а ведь вроде апрель на дворе, или… май?
– Неважно, здесь всегда тридцатое октября, – произнес печально Якутин, – Ветер и печные трубы дают нам сегодня концерт – октябрьская симфония для печных заслонок и задающего ритм бойлера. Слышите, как они отбивает такт?
– А ведь у меня тоже было… – вставил каннибал.
– Что, дети? – Поляков, поежился. Хотелось ему вскочить и побежать сейчас прочь, но там, за дверью была тьма, а значит бежать было некуда.
– Нет, животные… – сказал каннибал.
– А, бывает, – Якутин кивнул, – духи животных, что обитают, чаще всего в скотомогильниках, привязываются к неосторожным путникам по ночам. Или собаки и кошки, что возвращаются к любимым когда-то хозяевам, чтобы увести их за собой… А что было у тебя?
– У меня… – каннибал опустил взор, – у меня была черная курица… Но не та, нет. В общем-то, она была белой, до того как издохла. Ну, обычная несушка – жила у нас во дворе, вместе с десятком других. А мне всегда было интересно, какова на вкус ее кровь – мне всегда подавали кур жаренными, хотя я и просил их держать в духовке как можно меньше. Я всегда был сыроедом, как вы понимаете. Мне было одиннадцать лет, когда я решился. Почему именно эта курица? Ну, она имела два черных пятна на крыльях – мне всегда казалось что она особенная, не такая как все. Выждав, когда дома никого не было, я поймал ее и, зажав в столярных тисках отца, отпилил ей голову ржавой ножовкой.