Действо
Шрифт:
– Я помню, – вставил Максим, – у меня была… счастливая ручка. Зеленая, с металлическим верхом, очень тогда модная! Я любил грызть эту железную окантовку. До сих помню этот вкус – если честно, то мне иногда его так не хватает.
– А у меня была сумка, – сказал почтальон отрешенно, – армейская, планшетная. Я всегда ходил с ней, пока она однажды не зацепилась за подходящий к станции метро поезд.
Хорошо, что ремень оказался слабым.
Якутин отрешенно кивнул:
– Да, мы дарим вещам тепло, а в это время нечто там, внутри, растет, развивается как эмбрион, чтобы в итоге вырасти в полноценного духа вещи. Они бывают разными, эти духи – добрые и злые, как и люди. Никогда
Вместе с эмоциями хозяина вещи покидает и жизнь. Так бывает. Кстати вот эти ножи у вас в руках, как раз годятся для того, чтобы в них завелись духи. Ведь ими убили столько людей…
– Тихо! – вдруг резко сказал каннибал.
Все недоуменно уставились на него. Каннибал внимательно вслушивался. За окнами луна медленно поворачивалась вокруг своей оси, наполняя комнату мертвенным, холодным светом, который, однако, порождал в углах бесформенные, подрагивающие тени. Тишина стояла звенящая.
– Вот опять! – сказал каннибал шепотом, – я опять это услышал!
– Это трубы, – сказал Якутин, – я же тебе говорил…
– Такое равномерное биение. Разве такое бывает? Словно кто-то бьет по трубам, чем-то тяжелым. Словно ритм. Вы слышали?
– Нет, – сказал Поляков, – я думал о своей сумке… Кроме того, Андрей…
– Говорю же, это трубы! – с нажимом повторил Якутин и блеснул глазами на Полякова, – так, что там про ножи?
– Такой старый дом, – тихо произнес каннибал, – зачем это мясо поселилось здесь? Здесь так неуютно… А мои ножи – они всего лишь выполняли то, что я им приказывал. Я к ним равнодушен.
– Ты так думаешь? – прикованный прислонился спиной к батарее, – это ведь твои любимые инструменты. А они пили не только твои эманации, но и муки убиваемых… а ведь это и точно бойлер – в батарею отдает, вы потрогайте.
Поляков осторожно протянул руку и дотронулся до батареи. Кончики пальцев ощутили легкое биение, как пульс у коматозного больного – во только эти удары были неравномерны и складывались в примитивные синкопы. Максим внимательно слушал. Где-то далеко отсюда, в темных заброшенных недрах дома зарождался смутный неясный ритм – удар, пауза, удар-удар, пауза.
– На мой взгляд, совсем непохоже на бойлер. У нас был дом в деревне, где стояла газовая печь, когда пар скапливался в трубах они начинали щелкать… но совсем не так, – сказал почтальон, – может быть что-то другое?
– Затихло, – произнес каннибал и дернул ножами, – опять. До поры?
– Не мели чушь! – с раздражением молвил Якутин и дернул головой, – такой большой каннибал, а ведешь себя как… А! Это трубы – если бы хозяин дома был жив, он бы рассказал тебе…
Якутин замолк, вслушиваясь в тишину. Из всех четверых неуютней всего приходилось каннибалу, потому что он сидел спиной к черному проему двери, из которого ощутимо тянуло холодом – дом был слишком большой, и отопительная система не справлялась. —Вы хотели рассказать про призраков, – сказал Максим тонким голосом, – наверное, это все таки лучше, чем слушать то, что скрывается в темноте.
– Да, пожалуй, – произнес Якутин со свистящим вздохом, – Я уже говорил вам про вещи – добрые и злые. Но это все, в сущности, ерунда – при умелом обращении они опасны не больше, чем сушильная машина в прачечной. Не забывай об осторожности, и с тобой все будет в порядке. Другое дело те, что населяют живые существа. Они ведь есть в каждом из нас, и большая часть мирно проходит с людьми их срок, а потом отправляется в неведомые дали за порогом. Что там с ними происходит, мы не знаем, но влиять они уже ни на что не могут. Но бывает так, что человеческая жизнь – известное вместилище всевозможный страстей – он кивнул в сторону каннибала, – прерывается на середине, когда впереди вроде бы еще так много времени и столько дел осталось не сделанными.
Эмоции переполняют погибающего, а более всего его мучит сожаление и досада! Чувства эти порой так сильны, что дух его, оторвавшись от бренного тела, не доходит до порога, застревая в неком пространстве между Гранью и миром живым. Оттуда, сверху смотрит он на ныне живущих и пытается, хочет что-то изменить, но не может ибо лишен возможности обращения с материей.
Такие духи мы и называем привидениями – пронизанные печалью тени умерших, они раз за разом пытаются донести до нас то, что их мучит и тревожит, но мы боимся их, бежим от них, скрываемся. А они остаются, замерев между небом и землей в тихой тоске. Люди, которые живут в одном доме с такими призраками страдают от частых депрессий, накатов тоски, что приходит откуда-то извне, и словно бы не их. В самых тяжелых случаях духи входят в близкий контакт с жильцами и те, если не смогут ничего изменить, зачастую, не выдержав наплыва потусторонней грусти, кончают с собой. Такова плата за чужое знание…
– У меня был дом в деревне, – тихо сказал вдруг Поляков.
– Что? – переспросил каннибал.
– Дом. Старый деревенский дом. Мы купили его, когда он пустовал – село было зажиточное, народу много, но никто почему-то не селился в этой избушке. Мои родители купили его, и стали приезжать каждое лето. Я тогда еще был ребенком – лет десять, как тебе Максим, и помню, что в отличие от других своих сверстников никогда не радовался наступлению лета. Они то были счастливы – лето, бесконечная череда солнечных дней, лес, речка, веселые игры… А мне с наступлением тепла всегда становилось не по себе, потому, что я знал – как только солнце войдет в силу, мы переедем в деревню, в этот дом. Наверное, я уже тогда что-то ощущал – радостные мысли приходили в нем крайне редко, я плохо спал, а солнце… даже в самый солнечный день в нем была полутьма. В конце – концов, я приноровился – стал делать вид, что болен простудой, перед самым переездом. Мы оставались в городе… передать не могу, как меня это радовало.
И лишь позже, много лет спустя я узнал, что до нас, в этом доме жил старик – он был нелюдим, сумрачен и редко покидал свое убежище. В селе его не любили и побаивались.
Говорили, была у старика дочь. Совсем давно, лишь самые старожилы ее и помнят. Обычная девчушка, мать ее умерла вот она и жила с отцом. Добрая, хозяйственная – будущая первая невеста на селе. Вот только не пришлось ей повзрослеть. Война разразилась, и в дом их угодила бомба зажигательная. Дом, понятно, дотла сгорел – одни головешки остались. Живых, естественно уже и не искали – какие уж тут живые. А два месяца спустя, шел один деревенский мимо пожарища и слышит – вроде плач какой-то. Он кинулся, руками доски разгреб – видит, дверь в погреб. Он ее отвалил, а там отец – запаршивевший, но живой, лежит стонет.
Отправили в больницу, спасли. Там, про дочь спрашивали – говорит, не знаю, где она, в погребе был, когда бомба упала. А трупов-то в развалинах нет как нет! Ни костей обгорелых, ничего! И главное – погреб был пустой абсолютно. Мужик этот никак на своем жиру эти два месяца просидеть не мог. Помер бы с голодухи, а вот если не один он был…
Короче, так и остался бобылем жить. А к старости забрала его тоска, да и повесился он. В этом самом доме. Так вот.
– И что, – спросил Якутин, – с домом-то?