Дичь для товарищей по охоте
Шрифт:
— К актерам? — Ключевский сосредоточенно нахмурился. — Что ж… По-моему, несчастные они люди…
Зинаида встрепенулась.
— Ведь по сути как получается, голубушка: люди играют в реальность, а актеры играют в жизнь. — Он задумчиво помолчал. — И проживают на сцене чужие жизни. Однако же, играя других, они отвыкают быть самими собой.
— И порой уж и не поймешь, где у них правда, а где чью-то роль играют, — оживившись, согласно закивала Зинаида.
— Я так полагаю, что искусство — это суррогат жизни, — задумчиво сказал Ключевский. —
— Как вы сказали? — Зинаида с изумлением посмотрела на гостя. — Суррогат? А книги? Как же книги? Иной раз читаешь какого-нибудь романиста, и думаешь, экий тонкий психолог!
— Ну, да, — Ключевский приподнял крышку холодильницы и подхватил клубничку, — романистов часто называют психологами. Только у них разные дела. Романист, изображая чужие души, часто рисует свою, а психолог, наблюдая свою душу, думает, что видит чужие. — Он положил ягоду в рот. — Один похож на человека, который видит во сне самого себя, другой — на человека, который подслушивает шум в чужих ушах, — заулыбался он, похоже, довольный собственным высказыванием.
Со стороны реки донесся смех Саввы и восторженный визг детей. Зинаида поморщилась.
Ключевский участливо посмотрел на хозяйку.
— Да вы не переживайте, голубушка. Все у вас образуется…
Зинаида, вскинула на него увлажнившиеся глаза и, поспешно поднявшись из-за стола, вошла в дом. Василий Осипович, проводив ее взглядом, встал и подошел к перилам.
«Странно, что я никогда не задумывался, во что превращается любовь, когда она умирает? Может быть, в обледеневший огонь…»
Савва в раздумье сидел в кресле, наблюдая, как языки пламени, словно нехотя, облизывают толстые березовые поленья в огромном камине из родомского песчаника. Взяв кочергу, он поворошил дрова. Пламя, словно обрадовавшись нежданной помощи, с сухим треском жадно вцепилось огненными зубами в бересту.
«Неужели любовь, как огонь, горит только тогда, когда ей приносятся новые жертвы? — размышлял Савва. — А если все, что было, уже брошено в ее пламя? Что тогда? Любовь превращается в тлеющие угли, а потом в пепел? Уходит? Куда? Обращается в облако, чтобы воскреснуть где-то живительным дождем, или проваливается в неведомую бездну, из которой уж и выхода нет? — Он снова поворошил дрова, наблюдая за радостным фейерверком искр. — А, может, нужно просто найти в себе силы и дунуть на пока еще тлеющие угли, чтобы дать ей возможность снова вспыхнуть? Но для этого нужна жертва…»
— Может быть, ты, наконец, объяснишь, что происходит? — Савва поморщился от резкого голоса жены, решительно вошедшей в комнату, и нехотя повернул голову в ее сторону. Зинаида с вызовом смотрела на мужа покрасневшими то ли от бессонной ночи, то ли от слез глазами, под одним из которых подрагивала тонкая жилка.
— Ты правды ждешь, Зина? — поднимаясь с кресла, спросил Савва с удивившим его самого спокойствием. — Что ж… — помедлил он, подбирая слова. —
— Актриску эту? — также неожиданно спокойно спросила Зинаида. — Андрееву?
— Да. Ее, — тихо ответил Савва и повернулся к жене. — И поделать с этим ничего не могу. Прости.
— Но, Савва — лицо Зинаиды побледнело. — А наше положение? Репутация? Дети? Что скажут люди?
— Я не червонец, чтобы всем нравиться. Какой есть! — оборвал он жену.
— Интересная поговорка, сам придумал или научил кто? — дрогнувшим голосом спросила Зинаида.
— Мысль не моя. Бунина. А по мне — чисто про меня сказано.
— Так что ж, — Зинаида обернулась уже в дверях, — теперь… по ночам… не ждать тебя?
— Не жди! — жестко проговорил Савва и аккуратно положил кочергу на место. — Детям только ничего не говори, ладно?
— Что ж. Как знаешь. Только… — задрожавшие губы Зинаиды скривились в попытке улыбнуться, — не думай, что мне это все так уж больно. Переживу. Как-нибудь… — Она вышла, гордо подняв голову, и тихо прикрыла за собой дверь.
Савва вышел из конторы Правления Никольской мануфактуры. Тяжелые тучи нависли над серыми домами, но дождя еще не было. Сел в автомобиль, ожидавший у подъезда.
— Давай-ка, Ганя, к Андреевой.
— В театр? — уточнил водитель.
— Домой, Ганя, домой. Сегодня спектакля нет.
Издалека докатились раскаты грома, и первые крупные капли дождя застучали по тенту автомобиля…
В этот день у Марии Федоровны приема не было. Савва был приглашен на встречу «в узком кругу близких друзей». Переодеться после работы он не успел и потому ехал при параде — в роскошной пиджачной тройке.
Савва вошел в прихожую и поправил узел галстука. Красивые галстуки были его слабостью. Собираясь куда-либо, выводил из себя даже терпеливого камердинера Ферапонта. И то — выбери-ка один нужный галстук, когда их в гардеробе более сотни.
— Савва Тимофеевич, милый, наконец-то! — Мария Федоровна, в длинной юбке и блузе с множеством мелких пуговичек на груди, вышла навстречу.
— Жарко-то как сегодня, душно! — сказала она, обмахиваясь рукой. — Экий вы сегодня… официальный! — не преминула отметить, оглядев костюм.
Савва последовал за ней, ругая себя за то, что не заехал домой переодеться. Одежда от «Жуля Мейстера», купленная в Леонтьевском переулке, была, без сомнения, слишком официальной для встречи «в узком кругу». Они прошли сквозь анфиладу комнат в дальний конец квартиры, где Савва еще не бывал. За круглым столом под зеленым уютным абажуром сидели трое незнакомых мужчин, поднявшихся ему навстречу.
Савва остановился и слегка наклонил голову, с любопытством оглядывая присутствующих. Один из них — крепко сбитый, сутуловатый, с крупной курчавой головой и глубоко посаженными карими глазами с нескрываемым интересом смотрел на гостя.