Дикая стая
Шрифт:
— Ань, давай я тебя за грибами отвезу. Хоть отвлечешься и заодно полезное для дома сделаешь. Ну, чего сидишь как клушка на яйцах? Сын учиться поехал, радоваться надо. Ты ж себя потеряла. Соберись в кулак, не распускайся! — Георгий повез бабу на марь.
Там грибов было видимо-невидимо. Женщина, увидев, руками всплеснула от радости:
— Гошка, что ж раньше не привез сюда? — торопливо срезала грибы.
Поселенец и перекурить не успел, как баба набрала два ведра отборных подосиновиков.
— Послушай, Аннушка, я тебе оставлю собаку, а сам смотаюсь пока наверх, гляну, не озоруют ли там поселковые. Ты грибы сложи в кучку. Я скоро вернусь за тобой, — пообещал Корнеев Анне.
Оставив ей сумку с едой, сел в лодку и, помахав рукой, умчался вверх
Анна собирала грибы, не оглядываясь по сторонам. Да и кого ей было бояться здесь, на мари? Здесь не только люди, всяк гриб на виду. Женщина едва успевает их срезать, а тут на большую поляну маслят наткнулась. Обрадовалась, что насолит их на всю зиму. И если б ни тревога за Гошу и Степку, баба смотрела б на жизнь веселее.
Инспектор тем временем уже проскочил лесников и торопился вверх по реке. Он слышал от Егора и Якова, что браконьеры всякий день везут с верховья Широкой рыбу и икру в поселок. Места там глухие, малодоступные, вот и обосновались.
Поселенец уже миновал последний поворот, как вдруг над его головой прогремел внезапный выстрел. Гошка оглянулся и увидел в кустах человека. Тот стоял в полный рост, вовсе не думал прятаться или убегать.
— Ты что, старая плесень, совсем мозги просрал? Иль только у тебя оружие имеется? Да я тебя как клопа самого размажу и не промахнусь! — остановился перед старым костистым мужиком.
— С чего взял, что я промазал? Размечтался! Если б я порешить тебя хотел, ты нынче не кобенился бы здесь, а валялся б в лодке тряпкой! Понял иль нет? Не забывай, с кем имеешь дело — с гвардией! Я не в тебя стрелял, чокнутого! Позвал, чтоб курева попросить, свое кончилось!
— Скажи, чего тебя здесь черти носят? — огляделся Гоша вокруг.
— Слепой ты что ли? Не видишь ульи? Я уж давно с пчелами вожусь. Вывожу все ульи на целое лето. Вместе с пчелами сам отдыхаю, качаю мед, бабка его продает в поселке. А как иначе? На голую пенсию ни за что не прожили б. Мед хорошую прибавку дает. Не то на харчи, но и на одежу с обувкой хватает, что-то в избу купить можем. Нас эти пчелы заново в свет вывели, — взял сигарету у Гошки и, сев на бревно, закурил.
— Я подумал, что ты браконьеров обо мне предупредил загодя! — признался Гоша.
— Э-э, браток, не мое это дело в ваши разборки соваться. Сами разбирайтесь! — отмахнулся мужик и продолжил, — никто вкруг не брехнет, что я, дед Иосиф, грязными делами себе на хлеб промышляю. Меж тобой и поселковыми не встану. Я — не судья! Нынче их и без меня хватает! В одной милиции, глянь, сколько дармоедов! Тоже судьи! А тряхни, всяк в говне по уши. Сам знаешь! Человеку жрать надо и, коль он на той рыбе вырос, на што ее отымаете у него? Ить рыбу в реки не ты, не государство, а Господь дает. Для всех на пропитание. А вы с зубов выдираете! Это по-людски? — кряхтел старик.
— А кто рыборазводные заводы построил, из икры мальков растит и отпускает в море, чтоб выросли и пришли на нерест к своим берегам?
— Не было ваших заводов, когда мы тут поселились. Рыбы было в тыщи раз больше, чем теперь. Такие косяки шли, что реку вброд пройти не можно было. С ног сшибала кета. Так-то вот! Сегодня близко не похоже на то время, хоть и народу жило много, и солдаты здесь стояли, и зверье водилось. А рыбы прорва имелась. Как стали ее отымать у людей, лосося будто кто обрезал. Косяки жидкие, сама рыба дрянная. Такую ни то есть, смотреть на нее гадко. С незрелой икрой приходит. Разве это дело? В наше время такую в переработку не взяли б! А теперь все метут. За жадность вас Бог карает. Вы и того не видите!
— Конечно, мы виноваты! Поселковые икру выдавят, рыбу выкинут, а потом удивляемся, почему в магазине рыбы нет? А она по всем берегам гниет. На реке от ее вони не продохнуть. И опять мы виноваты! — возмущался Гоша.
— Человек не оставил бы рыбу, но спробуй ее повесить коптить или вялить, вы ж мигом появитесь
и вытряхните тех мужиков из их же шкур. Иль скажешь, не было такого? Сколько за лето под суд отдал поселковых? От того нынче каждого куста боишься. Знаешь, охотятся
— Дед Иосиф, а ты тоже отбывал срок? — удивился Гошка.
— Пошли со мной, попьем чайку с медом. Угощу тебя, там поболтаем. На реке о том не хочу вспоминать! — встал старик и привел в землянку.
Тут было прохладно и тихо. Пахло медом и цветами, какими-то травами, висевшими в пучках по всем стенам.
— Присядь. Не топчись у двери. В ногах едино нет правды, — налил чай, набрал меда в чашку, поставил перед поселенцем. — Ешь, Гоша, Божье. Это у нас не отымется ни людьми, ни правительством, — улыбнулся вымученно и, скрипнув спиной, сел напротив. — Я ить тож не на Камчатке народился. В Смоленске жил аж до самой войны. Знал бы ты, какой пригожий тот город! Каждая улочка со своим лицом и форсом. Сирень под окнами облаками цвела. На улицах яблони. Их добрые люди посадили для всех. Какие там березы и каштаны, какие тополя! Глаз не оторвать. И если б не война, не покинул бы свой дом. Мне тогда восемнадцать стукнуло. Со всеми мужиками ушел на фронт после школы. Считай с выпускного бала, первого и последнего в моей жизни! И увезли нас ночью, чтоб по темноте не приметил немец нашу колонну и не разбомбил ее, — закурил Иосиф.
— А за что на зону попал? Иль дезертировал, иль в плен взяли? — торопил Гоша.
— Э-э, нет! Я в слабаках не обретался ни в жисть! Снайпером стал в разведроте. Меня на особые задания посыл ал, когда нужен был язык! Сколько немецких офицеров подстрелил — со счету сбился. За это награждали всякий раз. «За отвагу» и орден «Боевого Красного знамени», три «Солдатских славы» получил. Потом «Красной звезды» дали. Дело шло к ордену Ленина. И вот тут-то осечка приключилась. Мы уже были в шаге от победы, в самом что ни на есть Берлине. Седьмое мая! Уже немец сидел в жопе. Бои закончились, ждали, когда фриц капитулирует. Ему едино уже деваться стало некуда, но как бы там ни было, с чердаков, крыш, из окон и даже из развалин по нашим ребятам стреляли ихние снайперы. Я, понятное дело, залег и стал наблюдать, откуда напасть? Троих снял, загасил насмерть. Тихо стало. Мне руки пожимают, благодарят, мол, молодец, навел порядок! А тут еще двое ребят-снайперов подошли. Свои же, с ними всю войну прошли, но их подначивать стали, мол, отсиделись где-то, пока Иосиф не разделался и не очистил этот сектор для нас. Может, и не задело бы их самолюбие, но высмеял их сам комбат. Они подумали, что я выделывался, и отошли ненадолго. Потом вернулись и предложили мне, давай, говорят, посмотрим, кто из нас троих лучший снайпер? Я посмеялся, мол, война наше доказала, все одинаковы! Но они настояли, а я как полудурок согласился. Стреляли мы при всех. Мишени были разные. Когда до меня дошла очередь, один из тех двоих подбросил монету, я попал в нее, второй подкинул звездочку, и ее раздолбал вдребезги. Только хотел глянуть на свою работу — меня двое заградотрядовцев скрутили и посоветовали не дергаться, мол, себе же хуже сделаю. Увели от своих и в тот же день сорвали с меня все награды. А на третий день военный трибунал приговорил к пятнадцати годам Колымы, — выдохнул человек со стоном.
— Но за что? — не понял Гошка.
— А за то, что стрелял в герб своей страны. Монета была нашей. Уж как они ее сберегли или нашли, того не знаю. Герб — это всего лишь символ, но я, даже пройдя войну, не понял, как мог бы осквернить иль осмеять то, что заслонял жизнью. Прибавили и звезду с пилотки. Она — символ Армии. Меня долго не держали, назвали диверсантом и шпионом иностранной разведки, внедрившимся в боевой отряд. Долго, не меньше суток выколачивали признание, сколько получил за свои услуги от англичан? А я их в глаза не видел, но не поверили. Пытали так, что на Колыму поехал без зубов и со сломанной ногой. Мужики в зоне говорили, что я еще легко отделался. Могли меня живьем в грязь втоптать.