Дикая стая
Шрифт:
— Твою мать! — не выдержал Гошка и обхватил руками голову.
— А через месяц привезли в Магадан, сразу сунули на прокладку колымской трассы. Ее строили тысячи таких, как я! Их тоже увезли в полушаге от победы. Видно, посчитали, что героев слишком много наплодила война. А ну, позаботься о каждом, признав заслуги. И поставили все вверх дном. Тех, кто на пытках проклинал всех подряд, поставили к стенке и отблагодарили одной автоматной очередью. Таких как лопухов заставили пахать дарма, а трасса— это похлеще войны. Там был враг, и мы знали, что с ним делать и за что воюем. На Колыме совсем другое: упал, потерял силы — охрана либо собак спустит, либо прикладами измесит. Что им сломанная нога или беззубый рот? «Хавай говно из параши, коль хлеб жевать нечем!» И отнимали пайку, вырывали из рук. О баланде неделями мечтал, покуда с нормой не справлялся. Ее попросту не давали мне. Я уже и сам перестал верить, что дотяну до воли. Но тут меня Бог увидел, случайно познакомился с фартовым. Он узнал обо мне и стал подкармливать. У него на войне отец погиб, а вся семья, кроме него, с голоду повымирала. Он всех фронтовиков жалел.
Его никто не осуждал. Не стань он вором, умер бы от голода. А так и сам выжил, и нас от смерти сберег. Даже в больничку воткнул, где ногу мою подлечили. Вот там, на зоне многое я понял. Просквозило мозги, иначе соображать стал и осознал, что человек оп- режь всего о себе должен думать и помнить. Коль дана Богом жизнь — береги, не разбрасывайся и не рискуй ею попусту. Кому нужны награды в изголовье гроба? А ведь я на Колыме хуже, чем на войне выстрадал и промучился. Потом, конечно, реабилитировали при Хрущеве, извинялись за ошибку, вернули награды. Ну и что мне с них? Какая память осталась? Я их показать стыжусь. Лежат они где-то в чулане, забытые, а все оттого, что заплевали, затоптали всю душу мне тогда в военном трибунале и на Колыме. Пусть ни один я, тем более обидно понимать, что наши жизни никому не нужны. Нас выжали и выплюнули. Да и теперь, ну не насмешка ли? Разрешили нам, фронтовикам, заготовить на зиму по триста кило рыбы, но только мне, а жене, детям и внукам уже не разрешается! Они там наверху что, все контуженные на голову? Или это продолжение Колымы? Ну как это я буду жрать рыбу, а детям и внукам не дам, потому что не воевали? А кто нынче пойдет воевать, насмотревшись на нас и послушав? Нет, Гоша! Мои дети давно уже в Израиле! Там другие мерки. Уж коль воюет человек, его семья под заботой государства! Там считаются с человеком и берегут всякую жизнь.
— Так вы один теперь живете?
— Зачем? Со старушкой. Она меня дождалась, родимая. В одном классе учились в Смоленске.
— А почему туда не вернулись?
— Никак не могу заработать на переезд.
— На Израиль нашли?
— То дети! Они родились на Камчатке, никогда Смоленска не видели и по-своему рассудили: что на Камчатке, что в Смоленске — правительство одно. Уж если менять место, то заодно все изменить. Мы — евреи, Израиль — наша родина. Дети довольны выбором. Письма от них получаю, радуюсь, что по их судьбе не пройдется холодом Колымская трасса, и мои дети не будут голодать. Им никто не даст кулаком в лицо и не назовет предателем и шпионом, а дав награды, назавтра не вырвут их из рук вместе; с лайкой хлеба. Двое внуков моих родились в Израиле. А я не могу. Не хочу быть обузой никому, хотя так тоскливо нынче. И чем дальше, тем сильнее хочется в Смоленск. Я там родился, хоть бы раз посмотреть мне на мой город, хоть напоследок. Так болит сердце! Ведь все живое вертается к своему изначалью: и птицы, и рыбы. Может, и нам с бабкой: повезет? Дети обещают нам помочь деньгами, чтобы смогли вернуться домой.
— А пасеку куда денете?
— В добрые руки отдам, хотя бы леснику Егору. 3 У него не пропадет, — улыбался Иосиф.
— Дед, вы себе рыбу наловили?
— Нет, Гоша. Сеть не купил, дорогая она нынче. Не по моим доходам такие покупки делать. Да и к чему? Обойдемся без милостыни. Дай Бог, чтоб наше не отняли, последнее. Ведь у нас и сегодня могут устроить Колыму в любой судьбе. Не всяк это пере дышит, — улыбнулся грустно.
— Вы это о чем? — не сразу понял поселенец.
— Гоша, сколько поселковых мужиков из-за тебя в зонах мучаются? А за что? Иль они разорили государство? Иль украли у кого-то со стола? Иль тебе от их горя легче жить стало? Не верю! Ты собачишься за кусок хлеба, а ведь он густо полит чужими слезами. Иль ты не чувствуешь? Выполняешь свой долг? Я тоже выполнял. Не зря тебе рассказал
о себе, хоть изредка вспоминай и не зверствуй. Коль самого судьба теплом обошла, помилосердствуй к другим. Повернись к людям сердцем. Тебе средь них жить…
Гоша уходил от Иосифа задумавшись. Нет, он не поехал в верховья Широкой, развернул лодку в обратный путь и, только выехав на середину реки, увидел в лодке банку меда. «Когда успел?» — удивился инспектор и вскоре подъехал к берегу, где его ждала Анна.
Она насобирала столько грибов, что собаке не только лечь, сесть было негде. Они кое-как поместились в лодке.
На этот раз на обратном пути Корнеев не вглядывался в берега. Вел лодку спокойно, не спеша.
Гоша решил для себя, что ему нужно зайти к Рогачеву. Слишком много вопросов накопилось к Стасу, и кроме него решить их не мог никто.
Лососевая путина подходила к концу. Оставались считанные дни до завершения, и поселенец терялся в догадках, куда направят его работать на всю долгую зиму? Понятно, что без дела не оставят, но каким будет оно? Куда его сунут? Снова в водовозы пошлют? Вот уж отыграются на нем поселковые за все свои муки и переживания в путину. Георгий представил кривые усмешки людей, мол, как ни прыгал все лето в инспекторах, а пришла зима, и приземлился на той же кляче. «Теперь уж ты иначе запоешь, гад ползучий!» — вспомнил, как уводили из домов и квартир мужиков, пойманных на браконьерстве. По его заявлениям и актам судили их, отправляли в зону. Вон как орал Олег Жуков, когда оперативники взяли в наручники! Трое детей в семье с женой остались: старшему семь лет, младшей два года.
«А кто виноват? Не хрен было за мной с дубиной гоняться по берегу! Весь поселок хохотал, как я удирал от него. А ведь мог башку раскроить, смять в лепеху, изуродовать. Докажи потом, что когда-то нормальным мужиком дышал? Они только себя за людей держат. Вот и получил фраер!» — вспоминает Гошка. Сколько кругов он нарезал, прежде чем сумел проскочить к лодке и, сиганув в нее, оторваться от Олега, матерившего его так, что каждый бурундук в тайге еще долго потешался над инспектором, а поселковый народ, забыв его имя, окликал поселенца только матом.
Нет, Олег не пришел к Гошке с извинением, не захотел примириться, посчитав для себя за унижение просить прощение у поселенца. Он даже на суде обложил инспектора матом и, уходя после приговора, пригрозил разделаться с Гошкой после зоны, свернуть ему шею на задницу.
Жукову дали пять лет общего режима. Не столько за рыбу, сколько за инспектора наказали, за покушение на его жизнь и здоровье.
Георгий уходил из зала суда довольный, за него вступились и суд, и милиция, но поселковые, столпившиеся возле здания суда, смотрели на инспектора ненавидяще.
— Будь ты проклят! — крикнула ему вслед жена Жукова.
Гошка оглянулся, увидел камни в руках некоторых и сказал, прищурившись:
— Ну, бросайте в меня! Кому не терпится на нары следом за Олегом, покуда суд и милиция на месте! Давай! Не медли! — повернул обратно к зданию. Поселковые тут же разошлись по домам, но старший сын Жукова и теперь, завидев поселенца, хватался за камни.
Не легче было и с Оленевым. Его Гошка приловил с двумя друзьями вскоре после Жукова. Едва подошел к палатке, мужики вывалились из нее с кулаками. Наставили ему синяков и шишек, треснули головой об корягу и швырнули в реку. Как очутился в лодке, сам не помнил, в себя пришел уже в поселке.
И снова суд. Всем троим по пять лет. Судья признал, что с появлением Гошки ожила работа. До него ни одного заявления не поступало.
А жители поселка стали обходить Корнеева, а на берегах реки на инспектора началась настоящая охота.
Вот так же вышел из лодки к костру уже в сумерках, вздумал глянуть, кто и зачем оказался здесь в такое время, и получил дубинкой по голове прицельно, без промаха и очень сильно. Из-за дерева мужик появился внезапно. Кто именно, инспектор не разглядел, не успел рассмотреть. Его вырубили сразу и накрепко привязали к березе.