Дикий цветок
Шрифт:
От долгого сидения мы перестаем чувствовать мышцы. Жарко, душит, и мы сидим в трусах и смотрим на Суэцкий канал, по которому ветер гонит волны. В этой пустоте желтых пространств существует лишь канал и зеленый египетский берег.
И когда мы посмотрели на воду, я сказал: «Пошли ловить рыбу».
Мгновенно все проявили завидную оперативность – встали, потянулись, размяли тела, надели форму. Одели мы все гимнастерки, и уже не равны. Доктор Боб – капитан, я – младший лейтенант, артиллерист Морис Бутбуль и повар Марсель – сержанты, йеменец Нисим – старшина, и только Ами, наш гений, – рядовой. Доктор Боб не надел гимнастерку на майку, а лейтенант Дубик исчез в бункере – писать отчет о происходящем на вверенном ему участке. Я – единственный – в форме – младший лейтенант, я командую всеми, хотя послан сюда из особого подразделения по особому делу, но я не хочу выделяться и стараюсь быть как все.
Доктор Боб, как капитан, командует нами с помощью «Последних новостей», которые давно уже не новости, и тем более, последние. Он упрямо старается читать газету на иврите, расшифровывая каждое слово и каждую строчку, неделями читает одну газету, и теряет все новости.
С высоты насыпи я оглядываюсь назад, на рампу. Доктор Боб сидит в одиночестве – гигант, уменьшившийся до точки. И тут приходит мне глупая мысль: танки увели с рампы, чтобы дать место доктору Бобу. Он машет нам газетой, и я кричу: «Вперед по склону!»
Мы – отборная рыболовная команда, и все мы сидим на автомобильных шинах. Синай усыпан обломками танков и автомашин, с колесами и шинами. Но бедуины утаскивают все, что только можно утащить, и нет у них такой вещи, которую нельзя утащить. Так или иначе, собрали мы шесть шин и сделали из них сиденья для ловли рыбы. На этих надутых шинах сидят лишь избранные, и командует всеми Морис Бутбуль. Он истинный рыбак среди всех рыбаков фронта. Он живет среди рыбаков Яффо, был у них помощником, и многое о них рассказывает. Он работал на лодке. Прямо в лодке рыбе отрубали голову и потрошили. Чтоб облегчить душу, насвистывал песни. Рыбаки Яффо не любили свист маленького Мориса, грозили ему кулаками. Они верили, согласно древней традиции рыбаков, что свист отпугивает рыбу. Но маленький Морис не переставал свистеть. Однажды птичка запуталась в рыбацкой сети, и рыбаки стали бить ее по голове, ибо по рыбацкой традиции, и птицы распугивают рыбу. Маленький Морис любил птиц и совершил сделку с рыбаками Яффо. Он прекратит насвистывать песни, а они перестанут убивать птицу.
Теперь артиллерист Морис сидит с нами на шинах и угрожает нам: «Задушу того, кто будет свистеть».
Птицы пересвистываются среди деревьев манго, а мы сидим на шинах, напротив крон этих деревьев, и забываем о «Войне на истощение». Тишина такая, что даже ослы не ревут, и ты напеваешь себе под нос на мотив популярной песни: «Ах, где они, где, ослы те?» Безмолвие – это египетская казнь, которая не записана в Тору. В воздухе, над каналом, разносятся ароматы. На египетском берегу все растет в избытке, все с оттенками густой и глубокой зелени, и мы сидим на шинах, совсем близко от египтян. Аисты, ласточки, перепелки, скворцы снуют в зелени. Пальмы скрывают листвой глиняные халупы. По узкому руслу плавают гуси и утки, и это – удивительно красивое зрелище. Расстояние между нами и ними всего каких-то двести метров. Пространство открыто и плоско, за исключением того, что скрывают кроны деревьев. Обезьяны, так мы называем снайперов, устраиваются между этими густыми ветвями. Хотя и действует соглашение о прекращении огня, но каждая сторона немного ее нарушает. Иногда пуля случайно вылетает из ствола, иногда попадает. В результате – труп для доктора Боба.
В тот день, о котором я рассказываю, канал был спокоен и тих и на востоке и на западе. Вода отличалась серым, старческим цветом. Нашими шинами пустыня как бы протягивала длинный свой язык к воде. Песчаная коса протягивалась в канал, и на ней росли финиковые пальмы-близнецы, возникшие из одного корня и лишь потом раздвоившиеся стволами. Деревья пострадали от артиллерийского обстрела, снаряды оборвали всю листву. И стволы остались оголенными. Иногда волны приносят обугленные предметы, которые покачиваются на поверхности еще со времени, когда здесь беспрерывно гремела канонада. Ветер закручивает их, рисует вокруг них веером круги на воде, словно возлагает на них букеты. В поздний час после полудня высвечивает заходящее солнце серые воды и превращает канал в цветную радугу посреди желтых песков. Высвечиваются воды, и шлейфы рыб серебрятся спинами, и лягушки прыгают, разбрызгивая воду во все стороны. Чудесен канал в часы заката, и мы чувствуем себя жителями страны Синай. Мы сидим на камерах, как в рыболовном клубе. Нет прекраснее отдыха, чем отдых за рыбной ловлей. Только тишина по берегам канала тревожит и возбуждает душу.
Морис Бутбуль провозглашает открытие сезона рыбной ловли, заставляет нас встать по стойке смирно на камерах. У него свой особый способ рыбалки: он вплетает тонкие нити в толстую веревку, и привязывает ее к тростнику, и вместо железного крючка, к веревке прикреплена петля, на которой – приманка. Морис готовит удочку, и все свои действия сопровождает лекцией: надо знать качества, чувства, ощущения и хитрости рыб, надо знать, что рыбы не менее умны, чем люди, наоборот, они чувствуют врага на расстоянии, не как люди, надо знать, что рыба достаточно ума, но лишь в хвосте. Если подвешивают приманку над хвостом, они сворачиваются и тотчас уплывают, а если приманку опускают перед головой, они слепы, глухи и глупы. Если помахивают мясом перед их носом, они всовывают голову в петлю, тянут за нити, и попадают в ловушку, только надо сидеть тихо. Морис Бутбуль громко приказывает: «Заткнуться, и не мудрить!»
Морис продвинулся до конца песчаной косы. Сидел под распотрошенными финиковыми пальмами, а мы – на шинах – за ним. Он запустил удочку в воду и ловил рыбу. Мы спокойны, свернулись на шинах, как бы вжались в себя, скрестили пальцы, держим руки на коленях, не думаем, не слышим, не видим. Некоторые из нас даже прикрывают глаза, и признаки напряжения в ожидании поимки рыбы чувствуются лишь в дрожании век. Все, как всегда, и все по иному. Потому что я видел все по-иному. Лицо доктора Боба я словно бы видел в первый раз, как и руку Мориса Бутбуля, что держит удочку в замершем воздухе и сама недвижна. Муха ползла по его руке, но она даже не дрогнула, как будто была мертва. Безмолвие канала окутывало протянутую руку Мориса и, казалось, прикрепленную к ней веревку. На египетской стороне запел муэдзин, и голос его как будто исходил из развалин Кантары, и тут же Ами, объяснил, что от Кантары берет начало легендарная библейская «дорога вдоль моря». Когда-то по ней шли караваны, пересекая место, где сейчас канал. А муэдзин поет, кажется: «Дайте дорогу! Паром уже проходит!». На шинах, у берега канала, под покровительством удочки Мориса Бутбуля, богатый простор для воображения.
Солнце уже склонялось к закату и посылало последние лучи на руку, держащую удочку. Не знаю почему, но любая последняя деталь остра, как нож, так и рука Мориса в закатном солнце. Птица издала резкий свист, и я снова почувствовал давление в груди, словно туда попала большая птица, и она там бьет крыльями, взволнованная и испуганная. И тогда я громко сказал: «Птицы здесь свистят слишком сильно». Фраза эта прозвучала слишком громко. Все обратили взгляды на замершую руку, которая не среагировала на нарушение тишины. Странное чувство напрягло душу желанием крикнуть, чтобы он опустил руку и убрался с этого песчаного мыса, который протягивает его руку египтянам совершенно открыто, но тут Морис Бутбуль закричал: «Поймал рыбу!» Он поднял ее над головой, и рыба трепетала в его руках, как флаг на ветру. Огибаем Мориса, говорим в полный голос, и уже направляемся к повару Марселю в предвкушении еды, кофе, и приятного настроения. Мне же надоела эта глупая рыбная ловля и эта ужасная тишина. Надоело мне все напряжение вокруг этой, по сути, единственной рыбы. Надоело мне все, и сказал я себе то, что никогда еще не говорил: несчастный ты человек.
В эти мгновения я чувствовал, что должен сделать нечто необычное, чего еще никогда не делал, и я это, несомненно, сделаю. Неожиданно появился бедуин, погоняющий своего осла – бедуины в пустыне всегда возникают внезапно. Бедуин вынырнул из безмолвия и приблизился к шинам неслышными шагами, слетел к нам, как темная птица. На спину осла он прикрепил канистру с водой, и я схватил канистру и вылил на себя драгоценную пресную воду. Черные глаза бедуина сопровождали струю воды, падающую на мое лицо и военную форму, которая образовала лужу у моих ног. Вылил я воду до последней капли, и, более того, швырнул пустую канистру в Суэцкий канал, и она поплыла по волнам, толкаемая сильным течением, и пошла на дно. Морис Бутбуль вступил в беседу по-арабски с бедуином, и они больше говорили руками, чем губами. Глаза мои блуждали по фигуре бедуина, испытывая к нему ненависть, а я ненавижу это чувство. Всякие глупости лезли мне в голову. Я подумал, что руки Мориса начали так сильно двигаться из-за того, что я сделал, и что вылитая вода бедуина – отпущение грехов за мучительное безмолвие. Тут Морис Бутбуль протянул бедуину рыбу, как отпущение за мое действие, и они, обнявшись, расстались, и осел поднял рев. Бедуин пошел своей дорогой, и Морис Бутбуль сказал мне: «Бедуин сказал, что ты словно и не еврей, ибо евреи более милосердны, а ты – нет».
Вернулись мы к шинам, а канал тем временем изменил свой вид. Ветер стих на короткое предзакатное время, воды текли медленно, лениво, солнце было еще довольно высоко, и развалины Кантары, да и весь канал, – тонули в его сиянии. Муэдзин затих, молитва завершилась, и Аллах отдыхал на тихих кронах, только птицы продолжали насвистывать. Это была какая-то сумасшедшая тишина на обоих берегах Суэцкого канала, тишина, усыпляющая, как опиум доктора Боба. Морис Бутбуль все еще активен, и готовит удочку для дальнейшей рыбной ловли. Эта ловля осточертела мне до такой степени, что я просто не был в силах ее терпеть. Я даже боялся этой замершей руки, висящей в мертвом пейзаже. Я должен что-то сделать, что еще никогда не делал, и сделаю это, в конце концов. Рука моя шарила по старой шине, пока не коснулась надутой в ней резиновой камеры. Тут меня осенило, и я закричал: «Вот оно!» Простое изобретение в подходящее время. Соединяем эти камеры воедино, связываем их крепко, покрываем их сетью камуфляжа, которую оставили нам танки, покинувшие рампу. Делаем из деревянных шестов весла – и есть у нас лодка, и вперед – по каналу. Ночное плаванье! Общее возбуждение, тут же приступаем к осуществлению операции. Проскальзываем в укрепление, и никто не замечает нашего присутствия. Запрещено даже палец окунать в канал, а мы собираемся плыть по нему, и придумал это младший лейтенант, то есть я и я нарушаю приказ. Пересекли мы укрепрайон по окопам, достаточно глубоким, чтобы нас скрывать, и на спинах протащили шесть старых покрышек, до танковой рампы, с которой ушел даже доктор Боб. В его кресле развалился Морис Бутбуль, и командовал сооружением лодки. Мы трудимся, а он говорит. Морис воображает, что уже собрал все старые шины с песков Синая и создал корабельное общество с ограниченной ответственностью, и получил исключительное право на ночные рейсы по Суэцкому каналу. Он уже получает весьма приличные прибыли, гребет капитал, и приглашает всех красавиц Рафидима совершить плавание на камерах. Пока он толкает нам речи, мы успеваем извлечь камеры из всех шин, накачать их насосом и добыть шесты для весел.