Дикий цветок
Шрифт:
Комната командира отличается от остальных. Цион Хазизи сидит напротив Рами, достает расческу и платок, расчесывает бороду и сморкается в платок, белый и чистый, который всегда при нем – самый белый из платков в поселении. Это знамя старшины, которое он поднимает при любой возможности. Сидят они с Рами за нардами, и смотрят на пустыню, знакомую каждому из них по-иному. Затем глядят на доску, но кубик не бросают, смотрят на кофе, но не пьют его. Руки на доске недвижны и почти соприкасаются. Рами пальцем не пошевелит, и старшина не пошевелит. Каждый погружен в себя, в размышления, которые никто из них никогда никому не расскажет. Шакалы воют в горах, и старшина поворачивает темную голову в сторону темнеющего горизонта, и на лбу его перекатываются морщины сверху внизу и снизу вверх. Никто не умеет морщить так лоб, как старшина. Рами старается скрыть печаль в сердце, а старшина катает ее морщинами по лбу, и, наконец, изрекает шутку:
«Командир, решили раздать бинокли всем нашим солдатам. Спросите почему? Чтоб и они увидели конец службы».
Цион Хазизи хохочет над своей шуткой, и вся комната наполняется весельем. Хохот сотрясает вечернее безмолвие за окном, пока не переходит в кашель. Старшина приходит в себя, прижимает платок к носу, издает трубные звуки, и продолжает хохотать. Неожиданно он обрывает смех, поднимает руки и просит прощения. Рами не терпит смеха Циона Хазизи, а еще больше – его поднятых рук. Все веселье старшины он обрывает приказом:
«Включи свет!»
И старшина, как обычно, тут же выполняет приказ. По дороге к выключателю останавливается у небольшого аквариума Рами и наклоняется над рыбами. Тень его покрывает весь аквариум и равнодушный покой рыб. Пальцем он постукивает по стеклу аквариума, который один светится в темноте комнаты, но у этого стука нет звука. Вздыхает старшина, и голос его тонок, как нить, которая вот-вот оборвется:
«О чем говорить?»
«О чем ты?»
«О том, что у рыб хорошая жизнь».
«Ты прав!»
Резкость голоса Рами означает для Циона Хазизи, что он должен тут же покинуть комнату. Старшина весьма чувствителен к оттенкам голоса командиров. Но первым делом он выполняет приказ и включает свет. Мутная лампочка висит на длинном мягком проводе и без абажура. Ветер, дующий в окно, колеблет шнур и лампочку. Слабые световые блики мелькают по лицу Рами, отражаются за окном, возвращаются в комнату и вновь уплывают во двор, обозначая узкую белую полосу на песке, которая уводит Рами вдаль. Что-то новое возникло в пустыне. Поверх гор небеса сгущаются сиреневым цветом дождевых облаков – там уже идут первые осенние дожди, и небо сливается с пылающими от медленно закатывающегося солнца облаками. Бедуин идет по пескам к тем облакам на горизонте, к дождю за горами, и бурка его темнеет на песке, который светлеет, чем более темнеют небеса. На крыльях своей бурки, развевающейся на ветру, взлетает бедуин навстречу осени.
Рами слышит звуки дождя, и новый сезон открывается и в пустыне. На пальме уже созрели плоды. Финик висит между ветвями, как желтый колокол, и когда ветер шевелит ветки, рядом висящий язычком лист издает шуршание, похожее на шепот. Еще в летние дни Цион Хазизи поставил у пальмы вооруженного охранника, дав ему строгий приказ:
«Охранять эту пальму, как зеницу ока!»
В оазисе у каждой пальмы есть свой поклонник, и у каждой пальмовой рощи своя большая семья, а эта единственная финиковая пальма любима и хранима Ционом Хазизи. К этому привыкли поселенцы:
«Это женщина старшины. Он с большим удовольствием доит ее».
Летом Цион Хазизи втыкает в ствол этой пальмы шланг, подставляет кувшин, и из раненого дерева течет сок белого цвета, похожий на молоко. Этот пальмовый сок освежает и даже немного опьяняет, прекрасный напиток, который называется в Триполи, откуда родом Цион Хазизи, – «лагби». В Израиле это – «виски пустыни». Каждый вечер в течение лета приносит Цион Хазизи этот белый напиток в комнату Рами, и они сидят на подоконнике, перед ночной пустыней, и наслаждаются этим напитком, заедая его семечками, которые у старшины никогда не кончаются. Сидят они так, и в руках старшины цветущая ветка дрока, цветы которого издают острый запах. Он подносит их у носу командира. Они пьют «лагби», щелкают семечки и нюхают дрок, и Цион Хазизи говорит:
«Командир, он похож на жасмин. В Триполи мы пили «лагби», ели миндаль и нюхали жасмин. Почему, командир? Потому что «лагби» притупляет твои ощущения, а резкий запах жасмина возвращает им остроту».
Сидят они и тянут маленькими глотками напиток, медленно опорожняя чашки, и так же медленно опускаются небеса на ночную пустыню. Редкие облака мигают им зарницами, и тогда командир и старшина, опорожнившие кувшин с напитком, перестают щелкать семечки и нюхать дрок. Так же, как в облаках, и в их опьяненном мозгу время от времени вспыхивают светлые блики. Цион Хазизи вспоминает потерянный дом в Триполи, Рами – потерянную им Адас. Сидят они напротив пустыни и ночи, и глаза их движутся вдаль, по пескам – в сторону дома. Пока опьянение не одолевает их, и они, успокоившись, погружаются в дрему.
С приходом осени перестает бродить сок в пальме, созревают финики на ее ветках. И тогда Цион Хазизи готовит из фиников крепкий напиток – арак, и они пьют его из тех же чашек. Этот арак Цион Хазизи готовит по рецепту своего отца. Каждый вечер он приносит арак не в глиняном кувшине, а в пузатом медном чайнике. Арак действует на Циона Хазизи не как белый напиток. Тут у него постепенно развязывается язык, и слова его вначале весьма медлительны:
«Хорош?»
«Хорош».
«Отличный!»
«Отличный!»
Цион Хазизи пьет много арака, и чем больше опорожняется чашка, тем больше слов вылетает из его уст. Арак вводит его в гнев, глаза краснеют, борода всклокочена. Он уже не вынимает гребень и забывает белый платок. Он стучит кулаком по столу так, что звенят толстые чашки, и шакал заходится воем, и вороны кричат. Ночь пустыни словно бы поддерживает свистом ветра и шорохом песков гневную речь Циона Хазизи:
«Командир, есть унижающие и есть унижаемые».
«Точно».
«Командир, есть такие, что они как штепсель, а есть такие – как штепсельная вилка».
«Правда».
«Командир, есть убийцы, и есть убиваемые».
«Что делать».
«Командир есть люди гнусные, есть лжецы и есть жестокие».
«Так оно и есть».
И Рами больше не реагирует на арак, кричащий голосом Циона Хазизи. Он, в общем-то, продолжает пить, но не кричит вместе с ним. Он также не задает ему лишних вопросов, и не знает, на что и на кого обращен гнев арака в старшине – несомненно, на судью, который осудил его по жалобе девушки, или, может, на командира, который послал его в эту дыру, в пустыню Негев. И, несмотря на все это, Рами и Цион Хазизи товарищи по несчастью: оба изгнаны в пустыню из-за девушки, малышки, потерянной обоими. Старшина кричит, возбужденный араком, а Рами шепчет пальме: «Господи, останови пески, чтобы они не погребли ее».