Дикий цветок
Шрифт:
«Когда-то я хотела иметь двенадцать детей».
«Когда?»
«До тебя».
«Тогда – за мной».
Он потянул ее в травы, и они поскользнулись, и упали, и любили друг друга под первое блеяние новорожденного ягненка. Букет тёрна рассыпался вокруг них и был раздавлен копытами овец. И тогда познал Рами истиннуюАдас, такую, какой никто ее не видел, только он – дикую, счастливую, истерзанную и любящую.
Весна синего тёрна тоже прошла. Война закончилась, но Рами остался в пустыне с колючками. Поднял Рами глаза поверх букета, чтобы определить время по солнцу. Сухое русло открыло его взгляду живого верблюда, жующего свежие травы. Месяц Элул подарил камням пустыни немного зеленых трав. Верблюд их сжевал до последнего ростка, и, таким образом, поглотил всю осень в пустыне. Верблюд не к добру, приносит худое, внушает раздражающее желание очистить землю от его присутствия. Что ж, мертвый верблюд лучше живого, но автомат не взведен. Что мешает ему убить жующего верблюда? Капитан
Вернулся на базу в полуобморочном состоянии, еле держась на ногах, страдая от жажды и полного упадка сил. Но колючки не бросил. На грани потери сознания он все же дотянул до машины, и положил букет в багажник.
Руки его, в синяках и царапинах, висели беспомощно, как плети, вдоль тела. Голова отяжелела, и лишь последним усилием он держал прямой шею. Кровь била в виски и дыхание было коротким. И ко всему этому – старшина! Он всегда следил за командиром, и вид последнего удивил его. Старшина не юноша, а дед своих внуков, и над его загорелым лицом сереет копна волос, и весь этот свинцовый цвет он опрокинул сейчас на Рами:
«Командир, что-то случилось?»
«Ничего», – резко оборвал его Рами. Тупица тот, кто обращается к нему со словом «командир», когда он вообще не походит на человека. Весь исцарапан, без сил и полон песка. Такого командира еще не видели старшинские глаза Циона Хазизи, командира, которому колючки изорвали форму и гимнастерка распорота по швам, командира, к кому прилипла пустыня – к волосам, лицу, глазам, бороде, сандалиям, которые, вероятно, порвались от песка и потерялись. Босой и несчастный, он спросил слабым голосом:
«Майор уехал?»
«Несколько часов назад, командир».
Несколько часов провел в пустыне? По часам старшины сейчас пять. Солнце начинает уводить день, принося первые вечерние тени. Мойшеле убрался, и Рами разочарован до глубины души, явно впавшей в депрессию. На пути по раскаленному песку он подготовился к беседе с Мойшеле, но не тешил себя надеждой, что тот его ожидает, чтобы поговорить открыто. Закончилась война и, в том числе, война между ними. Даже если у них были столкновения в последний год, даже если Синай и Негев полны Адас, и прошлое, настоящее и будущее сплошь воспоминания, даже тогда нечего делать и следует снять палец с курка. Ведь не родились же мы для ревности, и войну не совершают, чтобы культивировать зло. Следует стереть все, что они сделали друг другу, и тем завершить этот дело. Мы закончили войну между нами, Мойшеле, малышка – твоя!
Рами завершил про себя речь к Мойшеле фразой: «Капитан Рами возвращается домой!» Сказал, словно не сказал, и печаль печатью легла ему на душу. Рами упустил возможность открыто поговорить с Мойшеле, и теперь у него не осталось никого, кроме старшины. В эти часы на территории поселения было всего несколько солдат, стоящих в карауле. Все уехали на маневры, и Рами хотелось поскорее добраться до своего угла, но стоял у машины, прижавшись к ней спиной, и не двигался с места. Как он скроется с глаз старшины таким образом, чтобы тот не видел сзади разорванные штаны? Наконец, Рами набрал до отказа воздух в легкие и выдохнул распоряжение сухим горлом:
«Ты свободен!»
С уходом старшины оживились ноги Рами. Восемь стаканов холодной воды привели его немного в себя. Холодильник в помещении штаба был опустошен, и Рами подошел к крану, чтобы помыть лицо. Взглянул в зеркало и испугался. Ну и вид, прости, Господи! На лбу сидел клещ и сосал его кровь. Цион Хазизи не сказал ему об этом ни слова? Еще бы, отдаст старшина честь командиру да еще сообщит ему о клеще, присосавшемся к его лбу? Лучше, чтобы клещ заразил командира пещерной лихорадкой. Может, яд уже вошел ему в кровь? Сорвал клеща со лба, раздавил в умывальнике, смыл водой. От страха заразиться задрожали колени. Он и так не очень твердо стоял на ногах, но сейчас просто рухнул в кресло. Успокоился, ощущая удобство. На коричневом конверте, напоминающем бумажный мешок из продуктовой лавки, было выведено его имя, и две жирные линии подчеркивали слово – «Лично». Он разорвал конверт и извлек из него письмо, аккуратно сложенное пальцами майора Мойшеле:
«Рами, нам есть о чем поговорить, но ты предпочел уйти. Поэтому я все излагаю на бумаге. Прикусить язык и ничего не говорить невозможно. Закончили войну, и во многом следует разобраться. Я приехал, чтобы расстаться с тобой. Я оставляю армию и страну на некоторое время. Тысяча дней боев в Синае основательно меняют человека. Смотришь на вещи, которые не могут быть выражены речью, но взгляд углубляется. Роешься в собственной душе, извлекаешь оттуда свою жизнь, как извлекают мертвых из ямы. Дело с мертвыми и ямой для меня вовсе не явление от Бога и библейского конца времен. Я ведь сам лежал в яме и удостоился воскрешения из мертвых. Говорю тебе, Рами, после войны, много мыслей накапливается в сердце человека. На войне гибнут не только люди, гибнет вера. После войны как будто и не было ни героев, и ни чудес. Все это ничто в твоих глазах, все мировоззрения и мнения невежественны и глупы. Все, что я делал до войны, видится мне сейчас, как суета сует. Говорю тебе, Рами, война не сулит удачи и не совершается во спасение. И все же испытываешь обновление каждый день, каждое утро, когда обнаруживаешь себя живым. Это воспринимается тобой, как сотворение мира, и ты готов создавать новый мир, но орудия и снаряды разрушают все эти благие намерения. Любой товарищ по бою, любишь ты его или не любишь, близок твоему сердцу. Погибло у меня много товарищей и с ними ушло много вер. Теперь я выбираю для себя свободу – чувствовать, осязать и знать. Я уезжаю из страны, чтобы познать самого себя. В конце концов, человек сотворен в единственном роде, и его право верить, что мир создан лишь для него. Я прожил и прочувствовал последнюю войну от первого до последнего ее дня. Она завершилась, и с ней для меня кончились все войны. Я прошел две войны, с меня хватит. Теперь пусть воюют более молодые. Смешно говорить о молодых, ведь мы не так стары. И все же мы забежали далеко в наши двадцать лет, и недалека грань, к которой мы приближаемся – тридцать. Но не во всем виноваты войны, Рами, консервы, вынутые из банки, уже невозможно вложить обратно и закрыть крышку. Все остается открытым. Это причина того, что я не пришел к Соломону, чтобы прочитать письма, которые мы писали друг другу. Между мной и письмами стеной стоит война. Сейчас я ухожу своим путем, оставляю страну и не знаю, когда вернусь. Распрощался я с Адас и Соломоном. Приехал, чтобы распрощаться с тобой. Я не возвращаюсь домой! В прошлом давали мы многие обеты. По какому только поводу мы не клялись. Теперь я отказался от всех обетов, кроме одного. В прошлом я думал, что любовь это синоним счастья, но сейчас я в это не верю. Прошел я испытание любовью и понял, что чем больше любишь, тем больше теряешь. Поклялся я себе больше ничего не терять. Прошел я две войны, был записан в книгу жизни, и решил не уничтожать себя во имя несчастной любви. Я уезжаю из страны в полном согласии с собой, но не с большой радостью. Я уезжаю отсюда немного раздраженным и достаточно разочарованным, но главное не отбрасываю. Я все еще верю, но не слепо, всему, даже кибуцу. На этом я прощаюсь с тобой, Рами. Постарались мы потерять, и я, и ты, нашу дружбу. Но я чувствую сейчас, уезжая из страны, точно то же, что чувствовал к тебе всегда. Реши то, что решишь, но сделай это окончательно. И я приму твое решение, и останусь твоим другом, даже если Адас будет твоей. Много здоровья и, может быть, до свидания…»
Рами склонился над письмом. От страниц шел запах табака. Сидел в кресле, как спасающийся с тонущего корабля, а среди утопающих был и Мойшеле. Подняв голову от письма, он наткнулся на другую сентенцию Циона Хазизи: «За муравьем следи все дни, изучай его путь и сиди в тени».
За окном день клонился к вечеру. Солнце спустилось на край горы, округлилось и побагровело, как огненный шар. Ветер пустыни пылал последним жаром хамсина, и за черными утесами сгустились белые пары. Лучи солнца преломлялись в туманах и радуга цветов – красного, желтого, коричневого, зеленого и синего – натянулась луком в небе. Ломаные тени преломленных лучей охватили сиреневыми объятиями небо и землю. Ветер нес солнечное пламя по пескам, и пустыня вспыхнула цветами неба. Песок двигался вместе с ветром и нес на своих волнах последний свет дня. С тоской смотрел Рами на цветные пески, а виделась ему осень там, дома.
Мойшеле и он гуляют по осенним тропам. В саду созрели мандарины. Рами и Мойшеле удостоены первыми попробовать плоды, но во рту оскомина от соков, так что в животе все переворачивается. Деревья шумят птицами: осенние гости уже прилетели, и воробей умывается под капающим краном. Рами и Мойшеле бежали между грядками белого морского лука, гуляли по бахче. Осень прошла, весь урожай был собран, и все же они нашли один единственный арбуз, он был переспелым и потому слишком сладким, даже немного подгнившим. Рами и Мойшеле рассеяли его косточки по земле, которая все еще была в трещинах после засушливого лета. Скоро прольется первый дождь, семена эти превратятся в ростки, и сотни молодых арбузов вырастут из одного подгнившего.
Мойшеле и Рами ступают по белым полосам хлопка, который упал с плоской телеги и рассыпался по шоссе. В садах уже собрано золотое и белое еще до прихода первого дождя. Крошки белого хлопка несутся на осеннем ветру и цепляются за последние колючки. Седые косы уходящего лета. Сорвал Рами колючую ветку с висящим на ней клочком хлопка, и подарил Адас в знак расставания.
Рами и Мойшеле топтали клочья хлопка, рассыпанного по шоссе, до пальмовой рощи. Когда они вошли в нее, уже таял слабый отблеск вечера, одного из последних в кибуце. Ведь они уже были почти бойцами, прошедшими экзамен в десантные войска. Сидели между пальмами, и перед ними лежала долина, омытая светом заходящего солнца. Озимые уже были посажены, но еще не дали ростки. Рыбные пруды морщились под ветром, как влажные борозды между сухими глыбами земли. Ощущалась печать летнего увядания на всем, и уже дул сильный осенний ветер. Резкий вскрик птицы заставил забиться сердце. Где то пес лаял на закат. Засветились огнями огсна кибуца, и двое друзей вдыхали последние мгновения дома перед уходом в армию. Вздохнул Рами и сказал: