Дикий цветок
Шрифт:
«Против тебя?»
«Так против кого ты надела на лицо эту печальную маску?»
«Нет у меня ответа».
«Я и не просил ответа».
«Что же ты просил?»
«Чтобы ты радовалась и смеялась».
И он снова шагает, не останавливаясь, Адас плетется за ним, и кажется ей, что ее мысли, подобно острым стрелам, бьют ему в спину:
Смеяться и радоваться? Когда это я смеялась в последний раз в полную силу и от переполненного радостью сердца? Пять лет назад, в радостные ночи на лужайке. Было мне тогда всего семнадцать, а сегодня мне не менее ста. Тогда я не была еще женой Мойшеле, а маленькой ученицей. И Мойшеле был учеником и лучшим другом Рами. Все мы были детьми периода экономического застоя страны под руководством премьер-министра Леви Эшкола, и Рами рассказывал нам на лужайке анекдоты об Эшколе, которые собрал из газет, точно так же, как я собирала сухие колючки на полях. «Я, – говорил Рами, – добровольно остаюсь здесь последним – погасить свет за последним евреем, который покинет страну предков». Он
«Хватит с этими глупыми шутками!»
И Мойшеле тоже смотрел на меня черными гипнотизирующими своими глазами, которые утягивали меня с лужайки в глубину его души. Все ночи мы сидели на лужайке, и смеялись, и были веселыми детьми экономического застоя, буйствующими и спорящими. Мы чувствовали себя отлично, ибо были против всего и против всех. А год этот, тысяча девятьсот шестьдесят шестой, был полон событиями. Арабские террористы проникали в центр страны и убивали граждан, среди которых были женщины и дети, в постелях. На лужайке парни пытались перекричать один другого, и все обещали пойти добровольцами в десантные войска. Была еще война во Вьетнаме, и были голоса против нее и за, и была дана возможность Мойшеле и Рами прилюдно кричать друг на друга – Рами был за, Мойшеле – против, и оба смотрели на меня. Ники сидел среди всех, и вдруг высоким своим голосом одолел все крики:
«До чего же вы все правы».
Ники тоже не спускал с меня глаз, не мог спокойно усидеть среди трав, и шелестел в них, как черепаха. Сидел он рядом со мной, и тянул мой взгляд в небо. Тогда впервые человек приземлился на луну в луноходе, а она сияла нам в полную силу, и Ники шептал мне:
«Мы еще поймаем попутку на луноход и прилетим на луну».
«Кто это – мы?»
«Я и ты, естественно».
Но я «поймала попутку» на Мойшеле, пошла с ним под хупу, и тут грянула война. Кончился веселый застой в экономике Леви Эшкола, кончился смех, и кончилась наша юность. Господи, я гуляю с симпатичным юношей в эту прекрасную ночь, но все прошлое – со мной. Я могла бы в эту ночь быть счастливой, если бы не это бесконечное копание в сумке воспоминаний. Ведь все же надо жить в настоящем, и наслаждаться каждым его мигом. Но у меня нет настоящего, есть лишь прошлое, перегруженное запутанными проблемами, прошлое, которое набрасывается на меня, подобно тигру, и я вся изранена в борьбе с ним. Поколение Соломона не устает повторять мне: ты молода, и вся жизнь у тебя впереди. Дядя все еще видит во мне маленькую симпатичную девочку. Как ему объяснить, что нет никакой связи прожитым годом и пережитыми испытаниями? По тому, что я пережила, я могу сегодня праздновать сто двадцатый год рождения. Дядя Соломон повторяет: слушай меня, ибо я уже стар и знаю, что такое – жизнь. Я смеюсь. Мудрый дядя он все еще ученик в школе жизни, который никак не может перейти в следующий класс. И Амалия всю жизнь, до кончины, сидела в одном единственном классе. Картина мира для нее была ясной и четкой: в центре этой картины был кибуц, а вне его – ничего. Мудрая Амалия всегда говорила общими понятиями. К любой жизненной ситуации у нее была присказка, готовая сентенция. За день до свадьбы она поговорила со мной, как женщина с женщиной, давала мне добрые советы, как должна вести себя замужняя женщина, потянулась, и сказала: у меня есть опыт жизни. И, конечно же, присовокупила одну из своих сентенций. Три вещи расширяют кругозор человека: красивая квартира, красивая жена, красивая посуда. Но что мне делать, если у меня в красивой квартире стоит старое кресло Элимелеха, уродует всю комнату, а я сижу только в нем. Я одна в этом дряхлом кресле, в моей пустой квартире, а одна из сентенций Амалии говорит: нехорошо человеку быть одиноким. Я – красивая женщина, точно как в сентенции Амалии. Но что мне делать со своей красотой, если все друзья покидают меня? Ушли и Мойшеле, и Рами, и так же Юваль удовлетворит страсть и оставит меня. Останутся со мной на всю жизнь лишь один насильник и один покойник. Мой насильник не устает терроризировать меня. Погибший Ники обнимает мою душу в эту прекрасную ночь. Не забыла я и красивую посуду из сентенции Амалии. Есть у меня такая, очень красивая тарелка. Но что делать, если Мойшеле пользуется ею, чтобы кормить собаку? Мудрая Амалия ошиблась в отношении глубокой веры в человека. Она верила каждому слову Мойшеле, даже тогда, когда он сказал, что не может без меня прожить даже один день. Теперь он вдруг может жить без меня всю жизнь. В своем же стиле Амалия бы ответила мне: таковы они, мужчины. Сказала же Амалия Хаимке: жизнь продолжается. И была права. Мертвые продолжают жить в моей душе. Мертвые меня любят, хотя бы они. Амалия еще говорила: главное, здоровье! До того верила в это, пока не умерла.
Покойная Амалия и покойный Ники – мои добрые друзья в эту ночь. Амалия говорит со мной языком дяди Соломона, да продолжится его жизнь до ста двадцати: ты молодая девушка, и вся жизнь у тебя впереди. Ну, и что мне принесет будущее?
Юваль идет впереди Адас, и печальные ее глаза следят за его неизменным сиреневым полотенцем. Юваль все время петляет, и они то проходят через заросли, где сорные травы заглушили все живое, репейники выросли в человеческий рост, и шаги между травами выгоняют в небо аистов, совершающих перелет на север. Заросли полны голосами и писком, и место, кажущееся пустынным, неспокойно. Ноги Адас исцарапаны, слух ловит голоса птиц, которые, кажется, звучат из ее души. Голос Юваля доносится с конца тропы, от длинного строения, знакомого Адас, под навесом которого, собраны старые станки. «Адас, куда ты исчезла?»
Как объяснить ему, что в этих зарослях исчезло ее прошлое? Воспоминания текут между нею и Ювалем, как широкая бушующая река. Но веселый голос Юваля подобен безопасному кораблю, который переносит ее между темными волнами. Юваль пришел к месту, куда стремился, и Адас бежит за ним. Юваль – это граница по эту сторону страны мертвых. Ключ проворачивается в ржавом замке, и Юваль смеется, указывает в глубь темного строения и говорит:
«Мне кажется, здесь нам будет хорошо». Адас хмуро всматривается в темноту, стоя на пороге в нерешительности: войти ли ей туда. Когда зажигается тусклый свет, возникают ржавые агрегаты. Железные детали отбрасывают тени на стены, и ночь смотрит в узкие оконца, которые прутьями соединяют луну в небе с этим строением. Все это выглядит странной картиной, черно-белыми декорациями темноты и света, вокруг главного героя спектакля – Юваля. Он здесь единственный актер на темной сцене, и он повышает голос, кланяется Адас, держа одну руку на сердце, а другой указывая вглубь строения:
«Пришли!»
Глаза Адас обращены на этот хлам, и тонкая ее фигура еще более утончается. Она чувствует себя сжавшейся и сократившейся между Ювалем и ржавыми остовами. Все, что она видит, отторгается ее душой и делает все ее чувства неприятными. Полночь уже прошла, и что она будет делать с остатком этой ночи? Рядом стоит Юваль, гладит ее руку, смотрит на нее, а она смотрит на мусор. Чего это Юваль привел ее сюда, в мастерскую Рахамима? Чтобы она продолжала барахтаться в своих воспоминаниях?
Юваль склоняет над нею голову и не произносит ни слова. Может, он уже привык к скорби в ее глазах, и уже даже любит эту скорбь, отличающую Адас от всех девушек, которых он знал? Но когда он целует ее в губы, она их сжимает. Когда он обнимает ее, она словно бы не находится здесь. Азарт вспыхивает в его глазах. Он парень веселый, сила его при нем, и он покажет ей эту силу. Пальцы его медленно скользят по ее спине, и по всему ее телу пробегают мурашки. Рука добирается до сокровенных мест ее тела, и Адас закрывает глаза. Ресницы ее подрагивают, но не открываются. Она чувствует его горячее дыхание:
«Почему ты закрываешь глаза?»
Она открывает глаза, видя близко склоненное над нею его лицо. Язык его влажно скользит по ее губам, пальцы движутся вверх по спине, ворошат ее волосы. Адас наклоняет голову в сторону, но он возвращает ее в прежнее положение, чувствуя, что она хочет сбежать. Лицо его становится серьезным. Он прижимается щекой к ее щеке, но она выскальзывает, как кошка, из его рук, отодвигается к стене, чувствуя руками холод бетона. Темная искра, сверкнувшая в ее глазах, смущает Юваля. Что с нею, почему она выскользнула из его рук? Каждое мгновение она меняется, и он не может понять ее желаний. Она даже ухитряется испортить ему настроение. Юваль не приближается к ней, спрашивает издалека:
«Что случилось?»
Адас молчит. И что она может ему сказать? Что ничего не случилось, просто это помещение ей хорошо знакомо. Это вотчина Рахамима, тут она проводила ночи, когда умирала Амалия. Рахамим страдал бессонницей, несмотря на все успокоительные и снотворные таблетки, и они заходили сюда пить кофе в полночь. Здесь было место работы Рахамима. Эти груды железа были мастерской для его скульптур Рахамима. Он приходил сюда утром и уходил вечером. Долгий день еще более усиливал угнетенное состояние его души. Молотом и пилой он пилил и разбивал станки на части, и под звуки пилы и ударов молота продумывал свои работы. Руки его сновали между замершими, черными и ржавыми останками машин, извлекая из них всевозможные детали. Затем он отбирал пригодные для использования. Целые блоки он отвозил в мастерские и находил покупателей. Благодаря этим покупателям, он уже не чувствовал себя иждивенцем в кибуце, и даже как-то выпрямился. Самые же погнутые и совсем ржавые детали оставлял себе, для скульптур. Тут, и собирал Рахамим своих чудовищ.