Дикий цветок
Шрифт:
Ночи того тяжкого лета были не в меру жаркими. Амалия агонизировала, война усилилась, там был Мойшеле. В эти ночи строение было для Адас и Рахамима приютом. За горами мусора пряталось укромное место Рахамима – уголок, отделенный от остальной части строения старым катком, который, вероятно, еще раскатывал асфальт на первых шоссе в долине. Уголок утопал в красном свете лампы, стоящей на железной ножке, сделанной из трубы старой кухонной плиты, которая еще нагревалась дровами и углем. Кроме лампы, там наискось висело большое квадратное зеркало, которое Рахамим оправил в черную железную раму, и оно парило в пространстве. Зеркало отражало все, что было перед ним, и служило Рахамиму неким подобием летающего радара – каждое движение отражалось в зеркале, и видно было Рахамиму. Сам он тоже отражался в зеркале, когда расхаживал по полу, он как бы входил. Он смотрел на свое парящее отражение, лицо его освещала широкая довольная улыбка, и он говорил себе:
«Об этом говорила твоя бабка: Рахамим, знай, откуда ты пришел и куда идешь».
Он рассказывал о своей бабке из Димоны, и снова становился веселым парнем. В прошлом рассказы его о бабке знали все в его подразделении морских коммандосов. Они были гвоздем программы на любой встрече. На одной из них они разожгли костер на берегу неспокойного моря, когда волны разбивались о скалы. Развалины крепости крестоносцев безмолвствовали под небом, птицы вылетали из щелей этих развалин и кричали на ветру. Рахамим несколько перепил виски, схватил солдатку Лиору и пустился в танец с нею между выброшенных волнами на берег мертвых медуз. Голубоватые краски поблекли, и хищные щупальца больше не жалили ноги. Лиора и Рахамим кружились в танце, и длинные ее волосы развевались на ветру, как рыжий парус. От языков огня и танца лица покраснели, ветер подхватывал их, и волны лизали пляшущие ноги, оставляющие следы на песке. Танец только разгорался, и тело Рахамима, то сгибающееся, то выпрямляющееся, доводило Лиору до головокружения. В апогее танца Рахамим приложил ладонь ко рту и начал издавать крики, которые его бабка издавала во время празднеств, и ночь наполнилась этим воплем, и все хлопали Рахамиму. Войдя в раж, Рахамим потащил Лиору на узкий причальный мостик, выдающийся в море. Сильными своими руками он приподнял ее в воздух, над волнами. Птица рыдала в темных развалинах, и от этого дрожь прошла по телу Лиоры. А Рахамим продолжал плясать на слабо скрепленных досках причала. Все задержали дыхание, и Лиора извивалась в руках Рахамима, как рыба в сети его пальцев. Пуговицы ее рубахи отлетели, лифчик лопнул, и груди ее обнажились перед взглядами всех. Она закричала. И тогда Рахамим швырнул ее в море и сам прыгнул за нею, и оба отплыли от берега. Вышли на берег между развалинами замка крестоносцев, и луна взошла над разрушенными стенами и высветила перед их лицами огромные камни. Запах жареного мяса разнесся в воздухе – компания уже развела огонь под грилем, но Рахамим, король стейков, не готовил их в ту ночь. Из развалин он смотрел на гриль собственного изготовления, и на дымящиеся среди деревьев собранные им дрова. Затем встал перед Лиорой, не отрывая взгляда от ее груди, белеющей в свете луны. Лиора первая пошла к дюне, сухой и мягкой, и тут же завопила. Она наступила на что-то острое и упала на песок, высоко подняв ногу и подавая ее Рахамиму. Обломок белой раковины впился в подошву ее ноги, и из раны текла кровь. Лицо Рахамима приняло странное выражение, глаза его закрылись, и он застыл, как в столбняке, перед Лиорой, и не нагнулся, чтобы ей помочь. Этот столбняк, закрытые глаза, и то, что он даже не подал ей руки, обидели ее до глубины души. Обломок раковины в ноге приносил нестерпимую боль, и Лиора вышла из себя:
«Вытащи этот осколок раковины!»
«Возьми его своими руками».
«Почему ты мне не помогаешь?»
«Я не прикасаюсь к крови».
«Умереть из-за тебя!»
«Не умрешь».
«Ну и примитив!»
Он ушел к дымящимся конфоркам гриля, и даже не повернул к ней голову. Она хромала за ним и плакала. Рахамим переворачивал жареное мясо на огне и больше в ту ночь не глядел на Лиору. Несчастная, она вернулась домой на побывку и рассказала обо всем этом Адас, лицо ее пылало от негодования и обиды, когда она сказала:
«Я покончила с ним».
«Вправду?»
«Окончательно!»
Некоторое время спустя Рахамим был ранен, и Лиора забыла обиду, вышла за него замуж, и он устроился в этом окружении железного хлама, и рассказывал о своей бабке только Адас. И сейчас слышится эхо его голоса среди гор мусора:
«Адас, как-нибудь я расскажу тебе всю правду о моей бабке!»
Они пили полночный кофе и молчали над пустыми чашками. Сидели они на старом плуге, который первым вспахал эту скалистую землю. Рахамим прикрепил к плугу доску, сделав из нее скамейку для сидения. Доску он прикрепил наискось, и Адас сидела на возвышенной ее части, так, что ноги ее болтались, как на качелях. Перед ней светилось зеркало, и странные пейзажи отражались в нем. Неоновые лампы бросали свет на лабиринт хлама, и светлые точки были подобны цветам в реке теней. На противоположной от зеркала стене Рахамим повесил «хамсу» – амулет в виде пяти пальцев руки, протягивающий их каждому на счастье. «Хамса», плывущая в озере теней казалась Адас темной медузой, и она спросила Рахамима:
«Все медузы на берегу умирают?»
«Все».
«Жаль».
Иногда Рахамим рассказывал почти шепотом, иногда громким голосом. Слова его ударялись эхом в зеркало вместе с воркованием голубей и шорохом мышей. Рахамим рассказывал о кнуте бабки, имевшем два конца – один означал мудрость, другой – злую страсть. На задницу Рахамима опускались оба конца разом, и с каждым ударом – слово, и с каждым словом – удар: «Рахамим, дорогой, это удар против злой страсти, а это, чтобы задействовать мудрость против злой страсти, и еще один удар, как отпущение грехов». Возникла бабка Рахамима в зеркале перед Адас, и передала кнут Мойшеле, и он берет его, и наносит удары Адас. С каждым ударом – слово, с каждым словом – удар: она отвергла мужчину, которого любила, она разрушила саму себя, создала массу проблем себе и близким. И с каждым ударом ясный голос исходит из зеркала:
«Точно такие же кривые ноги, как у моей бабки».
Рахамим говорит о ржавой швейной машине, самой старой среди швейных машин. К ней он отнесся с особенной любовью и сделал из нее стол.
Сейчас он поглаживает его кривые ножки, словно это ноги его бабки, которые проторили Рахамиму дорогу в жизнь. В Димоне каждое утро светило ему солнце через ноги бабки. Она стояла во дворе, под смоковницей, и вываривала белье на примусе. Огромный жестяной бак она привезла с собой из Марокко в Негев, но в доме, данном им Еврейским агентством, на каждый метр площади – человек, и не было места для этого бака. Поставили его под смоковницу, и бабка, закатав юбку до колен, ворошит белье палкой. У нее целый набор палок для различного использования. Стоит бабка под смоковницей, а маленький Рахамим ползает за ее спиной по песку, приближается к стоящим подобно воротам ее ногам, и смотрит сквозь них, как сквозь арку. Пламя примуса светится между ее ног, слева коза громко тянет языком воду из таза, справа куры клюют пряные растения, рассаженные в жестянках. И тут возникают звуки арабской песни. Айша, дочь соседа, выводит фиоритуры Она заходит во двор срезать пахучую «нану», растущую в жестянках бабки. Сгибается Айша над «наной», и зад ее виден малышу между ногами бабки. Айша совсем еще девочка, но взросла и грудь развита не по возрасту.
Наполняет девочка тарелку, и говорит, что ей надоела Димона. Бабка поворачивается.
«Что с тобой?»
Ветер пустыни дует сквозь ноги бабки в лицо Рахамима. Приходит Махлуф со скамеечкой в руках. Одет он в пижаму. Садится под смоковницей, напротив бабки. Долго молчит и, в конце концов, открывает рот:
«Который час?»
«Зачем тебе это?»
«Есть у меня урок иврита».
Урок у Махлуфа в пять часов после полудня в бараке отделения партии, а сейчас утро. В руках у него тетрадка, и он готовит у бабки урок иврита, бормочет над паром, восходящим из кипящего бака: «Есть Негев, и от этого же корня – полотенце, которым вытираются, и все это одно – сушь, сушь, сушь».
Бабка отвечает на бормотания Махлуфа:
«Когда ты уже выучишь что-нибудь новенькое?»
День разгорается, солнце восходит между ногами бабки. Является Маймон со скамеечкой в руках. Он тоже одет в пижаму. Садится под смоковницей. Маймон – отец Айши. Он сразу же начинает разговор: Айша хочет покинуть это место, а он ей сказал, что никуда она отсюда не пойдет, а она сказала, что уедет и будет петь на сцене, и ей будет хорошо, а он сказал, что дочь марокканца не будет петь со сцены, а она сказала, что уедет, а он сказал, что не будет этого, а она сказала»… Между ног бабки виден поднятый кулак Маймона, и он кричит:
«Никуда она не поедет».
Бабка поднимает голову и смотрит на открытое окно, откуда доносится хриплое пение Масуды. Масуда – сестра Рахамима, никуда не поедет, ибо у нее на всю щеку коричневое родимое пятно. Вздыхает бабка, слушая пение Масуды, и шепчет:
«Слава богу, она никуда не поедет».
Рахамим видит – через ворота между ног бабки – своего отца. В одной руке у него скамеечка, в другой – маленький столик. Отец тоже одет в пижаму, и тоже садится напротив бабки. Волос у него черный, и борода причесана, несмотря на утро. Отца зовут Йусуф, и бабка – его теща. Отец – отпрыск семьи раввинов и мудрецов. В Марокко отец толковал тайны и читал будущее, и беды, и радости, давал советы, рассказывал новости, был живой газетой общины, и весь его заработок был связан с его мудростью. Когда он проходит мимо бабки, она бормочет, окутанная паром из бака:
«В Марокко он был головой, а здесь стал ногами».
Солнце поднимается все выше и выше, тень от смоковницы становится все меньше и меньше. В баке бабки кипит вода. Махлуф, и Маймон, и отец Иусуф, и бабка молчат, и молчание это доходит между ног бабки до ушей маленького Рахамима. Вдруг отец кричит в открытое окно: «Мазаль, йалла!» Мать выходит во двор и приносит доску для игры в нарды, называемые здесь «шеш-беш», и кубики для бросания. Не поднимая головы, она проходит мимо бабки и кладет доску на столик. Ветер развивает платок на ее голове. Мать Мазаль, женщина, соблюдающая традиции и кошерные правила. Она возвращается молча в дом. Кубики стучат по доске, а тень все больше сокращается, а ветер усиливается и закручивает песок Димоны. И снова отец поворачивает голову к открытому окну: