Дикий цветок
Шрифт:
«А я говорю вам, что там что-то должно произойти».
«Ничего там не происходит. Есть соглашение о прекращении огня, и мы сидим здесь прочно и надолго».
Но Дубик еще больше хмурит лицо и говорит:
«Говорите, что хотите, но то, что происходит у них, мне не нравится».
Доктор Боб поднимает глаза от вечной своей газеты и устремляет их на командира. Доктор Боб сидит в своем постоянном кресле, и солома скрипит под его большим грузным телом. Почему вдруг охватила нас тревога? Что, египтяне строят насыпь для батареи высотой с пирамиду? Но Дубик упрямится и не оставляет нас в покое: «Может кто-нибудь из вас знает, почему забрали у нас танки?» Чего это он спрашивает об этом нас? Что, среди нас есть генерал? Он всего лишь лейтенант, а я всего лишь новоиспеченный младший лейтенант, который послан сюда с заданием, о котором лучше не стоит говорить. Нечего нам тут делать, кроме того, что сидеть на пустой рампе и смотреть на нашу сторону канала с точками укрепленных районов. На горизонте виден разрушенный город, некое подобие столицы пустыни. В нас накопилось столько нерастраченной энергии, что мы обращаем в развлечение, и шутки все, что вокруг. Даже если они стары, как и газета доктора Боба. Шмулик зажигает спичку, чтобы прикурить сигарету, и все мы не отрываясь следим, когда пламя спички погаснет. Нисим соревнуется с Шмуликом, и пускает сигаретный дом из ноздрей и ушей, но никто уже этому не удивляется. Амос начинает петь, выводя фиоритуры в горячем воздухе, и ветер с песком попадает ему в горло. Ветер усиливается, и полотнище над нашими головами громко хлопает. Из бункера выходит повар Марсель, тащит большую кастрюлю с кусками мяса и садится с нами на рампу. Мы вытаскиваем куски мяса и держим в воздухе, и вороны тут же начинают кружиться над нами и хрипло каркать. Мы бросаем им мясо и они дерутся за него, и снова каркают, вызывая резкое эхо в далях. Доктор Боб в который раз рассказывает, что в лондонском Тауэре тоже швыряют мясо воронам, а в далеком прошлом швыряли им тела пленных и преступников. Мы не верим никому, несмотря на то, что доктору Бобу верим больше, чем остальным. Каждый уже рассказывал километры басен в различных, явно не совпадающих версиях. Каждый напустил несметное число «жареных уток», от истории своей бабки до рассказов о подругах. Иногда кто-то говорит, что есть у него свежая история, но он ее, несомненно, уже рассказывал. Доктор Боб как раз не разговаривает, несмотря на то, что ему-то есть о чем рассказать, что он и доказал в тот день. Доктор Боб приехал из Лондона, чтобы сидеть с нами на танковой рампе. Иногда хочется спросить его, зачем он это сделал, но никто его не спрашивает. Лишь иногда кто-то смотрит на него и говорит, так просто, ему в лицо то, что все мы хотим сказать ему: «Сумасшествие!» Доктор Боб понимает смысл этого слова, но никогда не отвечает, до того дня, о котором я рассказываю. Доктор Боб – самый молчаливый человек в нашем бункере, да и на всем фронте вдоль канала. Но в этот день поразило нас какое-то беспокойство, хотелось какой-то новой истории, и мы впрямую спросили доктора Боба: «Почему ты приехал сюда?»
Доктор Боб оторвал глаза от газеты и устремил их на горизонт, на развалины Кантары, города привидений. Глаза наши двигались за его взглядом, и Ами, энциклопедист и эрудит, сказал: «Из Кантары древние египтяне начали свои походы в страну Ханаан». Доктор Боб продолжая смотреть на развалины, сказал: «Отец мой родился где-то в Шотландии». Мы тут же прервали его, ибо шотландцы в нашем воображении возникли в женских юбках. Кто-то цокал языком, кто-то издал тонкий писк, кто-то свистнул в два пальца. Артиллерист Морис Бутбуль начал рассказывать о красавицах города Яффо, из которого он родом. Об одной красавице с малой грудью, о другой – с большой. И, вообще, о выдающихся частях тела этих красавиц. Говорил и говорил, надоел всем, пока кто-то не прекратил это его словоизлияние, сказав: «Дай им быть красавицами, а сам заткнись». Тут же мы вспомнили доктора Боба, который уронил пару слов, явно не принадлежащих этому месту, и решили выяснить – почему. И, главное, потому что отец-шотландец доктора Боба возбудил наше воображение. Пустыня Синай тоже для нас один большой праздник воображения. Отец доктора Боба рисовался нам, как нечто огромное, толстое, в мини-юбке, который держит сигару в зубах и стакан виски в руке. Вот это батя. Мы хотели знать, чего вдруг доктор Боб подбросил нашему воображению своего отца, но он уже перестал говорить, вернулся в свое молчание и слушал рассказы Мориса Абутбуля. Тогда мы все же спросили: «Ну, и что с твоим отцом?»
И вот в этот день молчун рассказал нам удивительную историю. Отец его родился в уважаемой христианской семье в Шотландии. Он высоко ценил немецкого философа Ницше, изучил немецкий язык, чтобы читать его в оригинале. Когда грянула Первая мировая война, и отец доктора Боба был мобилизован, должны были его послать на французский фронт. Но он уклонился, ибо не хотел убивать соплеменников Ницше. И так он удрал в Индию и жил там где-то. Еще не окончилась война, как грянула русская революция, и отец доктора Боба оставил Ницше и стал пламенным коммунистом, уехал в Россию и жил там где-то. Тотчас мы увидели его в нашем воображении выливающим в умывальник виски, наливающим себе водку и меняющим юбку на форму солдат Красной армии, и он уже немного поседел, и носит усы, а через плечо – винтовку. Жил там отец десять лет, и не полюбил Россию, а влюбился в еврейку, которая и стала мамой доктора Боба. Сбежал он с ней из России в Польшу, из Польши в Германию и где-то там, на границе, родился ребенок – будущий доктор Боб. Вообразили мы и его маму-еврейку – маленькую черноволосую женщину с черными глазами и большим животом. Поехал отец-шотландец с мамой-еврейкой и ребенком, который наполовину еврей, наполовину христианин, в Германию Ницше и жил там где-то. Пришел Гитлер, и они вернулись в Шотландию, и жили там, пока не ушли на тот свет. Похоронены были: он на христианском, а она – на еврейском кладбище. Тут доктор Боб сделал перерыв, как бы прося немного времени, чтобы прийти в себя от горя по поводу смерти родителей, и тут же снова ворвался в его скорбь Морис Бутбуль и поднял на него голос: «Так ты христианин, и еврей, и шотландец, и немец. Кто же ты?»
Ами четко постановил, что доктор Боб – еврей, ибо мама его еврейка. А почему не христианин как папа-шотландец? Потому что во время погромов, длящихся в течение сотен лет, насиловали массами еврейских женщин, и родилось много мамзеров. Что смогут сделать евреи со всеми этими мамзерами? Великие знатоки Торы задумались над этим и постановили, что ребенок, родившийся от матери-еврейки – еврей, и так это продолжается в течение поколений. Так постановил Ами, наш гений, что доктор Боб – без всякого сомнения, еврей, но и Морису Абутбулю было что сказать, и он даже встал на ноги: «Вы видите, женщины дурят даже раввинов!» Сказал, и поднялся большой шум. Все стали выкрикивать что-то по поводу его слов. Забыли про доктора Боба, и артиллерист Морис оказался в центре внимания и вывел на рампу женщин и раввинов, и начал рассказывать обо всех насильниках и всех изнасилованных в Яффо. Восстал против него повар Марсель, который считает, что есть у него немного власти, а он чемпион среди тех, кто имеет большой рот, и все свое красноречие опрокинул на Мориса Абутбуля: «Когда ты последний раз проверил, что пушка твоя стреляет?»
Тут Морис плюет в пустую кастрюлю от мяса, набирает горсть мелких камешков, и начинает швырять их, прицеливаясь во влажные трусы, которые мы повесили для сушки на натянутую веревку. Это вывело всех нас из равновесия. Не было среди нас ни одного, который не видел бы перед собой кого-то из тех, кто занимается дома стиркой грязного белья. И в первую очередь, мать. И мы опять повернулись к доктору Бобу. Как же он похож на своего отца-шотландца! Просто не поверишь. Ясно, что немного он наследовал от матери. Он блондин, и волосы щеткой покрывают его круглую голову, постриженную по-армейски, и на пески Синая он смотрит голубыми глазами отца-шотландца. Действительно нельзя сказать, что солнце подходит доктору Бобу – оно сжигает его белую шотландскую кожу. Широкое лицо багрово, а светлые и веселые глаза вызывают серьезное подозрение, что в крови его течет все виски, выпитое отцом. Доктор Боб – высокий мужчина, ростом, примерно, метр девяносто, не говоря уже о том, что в ширину невозможно его измерить. И характер у него, как у толстых людей. Когда он начинает сердиться, он не ест самого себя, а съедает приличной величины зажаренный для него поваром Марселем кусок мяса.
В этот день доктор Боб впервые рассказал нам свою историю, и мы, по сути, увидели его в первый раз, несмотря на то, что видим его каждый день. Но никогда раньше не интересовались им, ибо приходили к нему лишь с нашими проблемами, и видели лишь себя самих. Только в этот день, мы узнали по-настоящему доктора Боба, и я все же задал ему вопрос, который все пытались задать, но не спрашивали: «Почему ты все же приехал сюда?»
На ломанном своем иврите впервые нарушил молчание доктор, и говорил, не прерываясь, повторяя свое любимое слово – «где-то». Доктору Бобу надоело это постоянное – «где-то»: родиться «где-то», жить «где-то», быть похороненным «где-то», быть христианином «где-то», и быть евреем «где-то». И он приехал быть с нами здесь, чтобы закончить это «где-то». Он даже повысил обычно тихий голос и сказал, что только тот, кто всю жизнь обитал «где-то», может понять, что это такое – не жить «где-то». И добавил: «Ребята, я говорю вам, что еврейское государство это не просто «где-то». Лицо его обливалось потом, и он извлек из кармана бумажную салфетку и вытер покрасневшую кожу, которая покраснела еще больше. Влажную салфетку бросил в кастрюлю, и снова потел, и снова вытирал лицо. Чего он так сильно потел? Ветер там сухой и воздух сухой, и до нас еще доходит прохлада от воды.
Только доктор Боб изнывал от пота, так разволновали его воспоминания. Глаза его блуждали между песками, добирались до ворот Кантары, вглядываясь в развалины города привидений. И я чувствовал тогда нечто, что чувствую иногда и не знаю почему. Это идет из моей головы, и поднимается от ног, и застревает в груди, и никаким усилием я не могу от этого спастись. Это словно бы кто-то меня подстерегает в закрытой комнате, видит меня, а я его не вижу, и что-то во мне кричит: «Убегай!»
Я смотрел на доктора Боба, и вдруг я увидел человека, который подстерегает меня. Тяжесть легла мне грудь, и я сказал ему с несвойственной мне наглостью:
«Слушай, не играй нам роль Герцля в этом дерьмовом укрепрайоне».
Тут мгновенно вскочил Марсель и принес бутылку кока-колы доктору Бобу. Поднял врач голову, и направил струю прямо в горло, и выделяющийся его кадык ходил вверх-вниз. Он пил большими глотками, и теплое пойло вливалось в его грудь, а я стал еще более наглым: «Течет у тебя».
Доктор Боб поставил пустую бутылку в кастрюлю, и вытер липкое пятно на груди салфеткой. Сидел я на рампе. Доктор Боб наказал меня своим молчанием, и все были на его стороне, осуждая меня. Впервые здесь кто-то повел себя так нагло с доктором Бобом. Мы храним его, как талисман. Он единственный врач на всю линию фронта вдоль канала, и для него готово жилище в каждом укрепрайоне, и он мог бы жить в более богатых и благоустроенных бункерах, но он выбрал наш, самый забитый, и сидит здесь, с нами. Доктор Боб видит здоровых и раненых, ну, и мертвых, но только не больных. Мы приходим к нему за таблетками, главным образом, успокаивающими наши восстающие от желания члены, и симулируем всякие странные недомогания. Доктор Боб похлопывает нас по плечам, подмигивает, смеется и пишет записочку для командира Дубика. Единственное лекарство у доктора Боба против всех болезней – это Рафидим! День развлечений в столице всего этого района – Рафидиме, и часы удовольствия, проводимые в мечети по имени «Шекем» – военной торговой лавке с примыкающим к ней буфетом. Все мы уже начертали свои имена на стенах этой лавки в Рафидиме.
Так мы сидели, и доктор Боб все вытирал грудь, пока не почувствовал что она высохла, и смотрел на меня взглядом, который действовал на меня, как наркотик. Иногда меня охватывало отчаяние и я начинал искать возможность расслабиться, и хотелось спать. Тогда идешь к доктору Бобу, рассказываешь ему байки об ужасных поносах и просишь у него капли опиума против прободения в кишках. Доктор Боб никогда нам не возражает. Накапает коричневых капель в стакан с водой, одну за другой. Шотландец, по крови и плоти! После того, как мы глотаем опиум, он подмигивает нам особенным образом, как бы подмигивая лишь опиуму, и тот говорит: а сейчас ты будешь человеком!
После того, как завершился рассказ доктора Боба, сидели мы и молчали, отдавшись живой силе воображения. Смотрим в пустыню и ничего не делаем. Все смешивается – небо внизу, пески наверху. Смотришь лишь в одно место, постепенно сжимающееся в точку, малую и черную, и тогда чувствуешь, как глаза сближаются до того, что начинают косить, и тогда даже большой верблюд видится, как маленькая капля в песках. Ты косишь на эту точку и говоришь себе: «Вирус!» Любая вещь у тебя вирус. Когда мы сидим на пустой рампе от танков, посреди желтой пустыни, каждый миг превращается в вирус, носитель болезни. День перетекает в другой, и много дней, как один день.