Дикий цветок
Шрифт:
Вдруг машинка замолкла и глаза Мойшеле словно наткнулись на этих двоих, но не достигли их. Подозрительный взгляд даже не встревожил парочку, лицо Адас посветлело, а Рами склонил голову над ее рукой, которую жгла рана.
«Обожглись немного»
«И ты?»
«Оба».
Долгим глотком выпил Рами арак из чашки и ощутил тот давний ожог. Цион Хазизи приблизил к нему лицо, сунувшись между ним и Адас, торжественно, как при благословении, поднял чашку и решительно сказал:
«Сделаем все сами!»
Тотчас же началась усиленная подготовка к Хануке на лысой макушке пустыни Негев. Цион Хазизи раздавал старшинские приказы. Жестянки от консервов не были выброшены бедуинам, а собраны. Всякая ветошь пошла на тряпки. То и дело открывали кран цистерны и мочили тряпки в бензине, чтобы сделать из них факелы в день праздника. Развели известку, и теперь камни, выложенные вдоль дорожек, белели чистотой. Перед входом в столовую утрамбовали площадь гравием. Вид поселения полностью изменился, солдаты носились во всех направлениях, и у каждого забот полон рот. Престиж старшины достиг апогея. Все понималось без слов, движением пальца, сведением бровей, и даже выпрямлением спины или сжатием губ. И вот уже стоит на крыше столовой восьмисвечник – «ханукия», сконструированная из жестянок из-под консервов и тряпок вместо свечей. Приближался день, когда зажженный бензин осветит и освятит праздник Маккавеев. На холмах вокруг были поставлены готовые вспыхнуть факелы, а из импровизированного памятника, сложенного из камней, покрытых известкой, высилось древко, на котором будет поднят флаг в честь праздника. Зимой здесь солнце светит мутной желтизной. Иногда возникает облако издалека и цедит блеск неба через белесую пелену, и тогда небо пустыни вспыхивает голубоватым светом. Белое облако продолжает свой путь и тянет за собой голубое сияние к розовеющему горизонту. Сидел капитан Рами на камнях Маккавеев, в темных очках, и смотрел в ослепляющие солнцем дали. Шоссе делало петлю, и песок от окружавших шоссе холмов сыпался на асфальт. Внезапно возникло облако пыли, и автомобильный гудок возвестил о приближении машины с почтой. Снял Рами очки, поднялся и пошел к джипу. Волнуется капитан. Каждый день джип сокращает расстояние между капитаном и его домом. И каждый день разочарование – не пришло письмо от Адас. И в этот раз джип въехал во двор, и в солнечном мареве вышли из машины солдат и солдатка. Он нес зеленый мешок с почтой, она несла сумку, рюкзак и светлую шевелюру волос. Резкий свет полудня двигался перед нею, и белые камни Циона Хазизи ограничивали ее шаги. Солдатка была как луч света, который долго прятался и вдруг возник. Луч тонкий, отделенный от более жестких лучей солнца пустыни, и раскрывшийся только лишь глазам одного капитана Рами, на этот раз не как мираж. Она как письмо от Адас, что прибыло с почтовым джипом.
Девица невысокого роста, чуть выше полутора метров, задержала дыхание мужского царства поселенцев. Всякое движение во дворе приостановилось, вся встали смирно без приказа. Все глаза провожали девицу в штаб и к Циону Хазизи. Сержант из отдела культуры генерального штаба, она прибыла в это заброшенное поселение помочь в подготовке представления к празднику Ханука. Командир тоже сошел с холма и почти ворвался в штаб, но малышка исчезла. Цион Хазизи спрятал ее в один из бараков, пожал плечами и сообщил:
«Командир, прибыла солдатка».
«Как ее зовут?»
«Сгула-Метула, командир».
«Ты смеешься».
«Я не смеюсь, командир».
«Значит, Метула только для рифмы».
«Но она действительно из Метулы, командир».
Тысячи смеющихся ликов у Сгулы-Метулы. Смешинки текут от ее веснушек, покрывающих даже руки. Это невысокое округлое существо состоит из одних противоречий. Светлые волосы и черные глаза, узкое лицо и полные губы. Невысокий рост, узкие бедра, словно сложена эта тощая девица из двух узких плоских частей, соединенных полной грудью. Подстать и характер. Сгула-Метула смешлива и гневна, шаловлива и агрессивна, но умеет и прощать – в общем, такое вот симпатичное существо.
Капитан Рами сидит с Ционом Хазизи в полдень, пьет «тамархинди», а во дворе Сгула-Метула скачет между окрашенными известью камнями. Она ведет подготовку к Хануке и собирает поселенцев, чтобы сколотить из них хор к празднику Маккавеев. Командир и старшина смотрят на сержанта Сгулу, Цион Хазизи отодвигает чашку в сторону и говорит:
«Вот же, уродина, командир».
«Малышка не так уж дурна».
«Ну, это пока ее кто-нибудь не соблазнит».
«Меняем тему».
В общем-то, есть правда в словах старшины, но это не вся правда. Поселенцы влюбились в девицу-сержанта, и она для всех – конфетка. Она решила соревноваться с развешанными повсюду сентенциями старшины, шаржами, развешивая их также по всем стенам. И главный герой всех этих рисунков бородатый гном. Одного гнома борода покрывает, как экран, у другого борода подобна крыльям, за третьим борода тянется хвостом. На одном рисунке борода обвивает единственный глаз. Под ним подпись: «В жилище своей бороды будет жить в одиночестве». До предела наглости дошла девица, повесив один из своих рисунков рядом с перлом творчества Циона Хазизи который висел на стене штабной комнаты капитана Рами:
«Ты, не будь мне человеком мира, который видит работу и говорит: «Мир тебе!» Нарисован был гном, прыгающий с самолета на своей бороде вместо парашюта, запутавшийся в волосах, как паук в паутине. Предстал Цион Хазизи перед капитаном Рами, и глаза старшины метали молнии, а слова его дрожали:
«Командир, хватит!»
«Что, хватит?»
«Сержант унижает меня, командир».
«Тебя?»
Цион Хазизи указал на десантника-гнома, у которого не раскрылся парашют, и он болтал короткими ножками в воздухе. Под ногами гнома девица-сержант подвела жирную черту, похожую на чернозем. Капитан Рами уставился в эту черту и спросил:
«Почему это ты?»
«Командир, если это не я, то кто же?» «Может, я?»
Глаза их встретились, и в первый раз они увидели, насколько похожи друг на друга своими бородами. Борода Циона Хазизи задралась вверх, и это означало, что он поднял верхнюю губу, закусив нижнюю. Рами расчесал бороду пальцами, как это делал Цион Хазизи расческой. Подобие, обнаруженное карандашом малышки было непросительно. Но в глубине души Рами даже желал быть этим гномом-десантником, да и старшина не возражал попасть на карандаш девице-сержанту. Между Рами и старшиной возникла скрытая вражда к обмотанному собственными волосами гному-десантнику. Оба потрясенно молчали и смотрели на рисунок с хмурым и злым выражением. Цион Хазизи первым пришел в себя, выпрямился и сказал:
«Командир, это очень плохо»,
«Что очень плохо?»
«Командир, это очень плохо, если это ты».
«Давай, выясним у нее».
«Командир, вызвать ее письменно?»
«Еще сегодня».
На листке сложенном вдвое и вложенном в коричневый конверт, пришел вызов сержанту Слулс-Метуле явиться к командиру в полдень. Она пришла к капитану Рами в полной форме. На верхушке светлой шевелюры лежал черный берет, маленькое лицо светилось смешными веснушками, и полные губы пылали темно-красной помадой. Сверкающими глазами уставилась на командира, руки были вытянуты по швам вдоль тощего тела. Два передних зубы выдавались изо рта, зажимая нижнюю губу. Рами смотрел на нее не только глазами, но и всем своим существом. Голодным взглядом вбирал с ее худого лица съедобные крохи. С жаждой пил каждую блестящую каплю из ее темных глаз. Капитан все же сдержался, сжал губы, чтобы не удостоить ее даже улыбкой, и, хмуря лицо, поднял на нее голос:
«О чем говорит этот уродливый рисунок?»
Веснушки на ее лице побледнели, смех исчез из ее глаз, лицо погрустнело. С опущенной головой стояла она перед высоким и широкоплечим командиром, сделавшись еще меньше, чем обычно. Пробормотала Сгула-Метула:
«Командир, что я должна делать?»
«Просто не делать».
«Командир, что не делать?»
Широкие плечи Рами подались вперед, встал лицом к рисунку, и спина его смеялась всеми своими мышцами. Подозвал ее, и она приблизилась колеблющимся шагом. Указал на десантника-гнома, спускающегося на бороде, вместо парашюта, и спросил:
«Кто это?»
Девица переменилась в лице, глаза ее замигали, но рта не раскрыла. Из открытого окна лился свет на барахтающегося в своей бороде гнома. В этот полуденный час ветер пустыни залег в своих норах. Пальма, дрок, смоковница стояли недвижно, и в их кронах не посвистывали птицы. Бедуины вместе со своими стадами попрятались в песках, и пустыня, казалось, лишена была всего живого. Двор также был пуст, а в штабной комнате пилили воздух лишь комары и мухи. Единственный человек ходил по дорожкам, словно ведя строй: Цион Хазизи дефилировал между выбеленными известью камнями, проходил мимо окна Рами, повернув в его сторону лицо, и исчезал, затем возвращался, снова. Лицо старшины выражало удивление, видя тени командира и сержанта, падающие рядом на солнечный двор. Мимолетным взглядом поймал Рами Циона Хазизи, отдал ему честь из глубины комнаты и сказал Сгуле-Метуле: