Дикий цветок
Шрифт:
«Я представляла, как мы любили друг друга в тот момент, когда старшина сообщил мне».
«Я любил тебя?» «Только я тогда подумала об отце».
«То есть тогда ты осознала всю правду?»
«Что он мертв».
«В момент, когда я причинил тебе боль?»
«Боль была от осознания смерти».
«Так что я должен сейчас делать?»
«Только убраться отсюда».
Машина мчалась, и шоссе текло со светом фар, как светлая река, окруженная темными скалами. Между Рами и Сгулой лежал взведенный автомат. Они не проронили ни слова и не смотрели друг на друга. Белые пространства наполняли им глаза незрячей пустотой и серые скалы несли тоску пустыни в небо. Холодный ветер бросал их в дрожь, и ночь нагоняла страх. Сгула забилась в угол сиденья, сжала ноги и опустила глаза. Руки Рами охватывали руль и глаза бежали вместе с фарами, чей резкий
Возникли серыми очертаниями бараки, прожектора шарили в ночном пространстве, поверх забора из колючей проволоки. Они прибыли на базу тыловой службы, перед ними открылись ворота, солдат отдал честь капитану и подмигнул сержанту. Рами остановил машину рядом с джипом, развозящим почту, который привез Сгулу в поселение. Сколько дней прошло с тех пор? Всего-то ничего. Сгула прислонилась спиной к джипу и замерла. Капитан Рами стоял перед ней, и на всей базе бодрствовали лишь часовые у ворот. Ночь омывала их всей силой своего сияния. Рами сказал Сгуле:
«Что я могу для тебя сделать?»
«Ничего».
«Будем поддерживать связь?»
«Если завтра я буду думать, как сегодня, то – нет».
«Значит, нет».
«Будь здоров».
«Пока».
«Но я хочу тебе еще что-то сказать».
«Слушаю».
«Оставь эту пустыню».
«Что вдруг?»
«Ты здесь потерял себя».
«И запутался в своей бороде».
«Что-то вроде этого».
«Значит, бороду следует сбрить».
«Не смейся».
«Я не смеюсь».
«Ну, поворачивайся и иди».
«Так и быть – изучим обстановку».
Протянул Рами ей руку, но она отступила, не хотела касаться его руки, и пальцы ее прижались к гимнастерке. Псы лаяли на луну, рыдал шакал, ревел осел. Помахал Рами ей рукой, и она помахала ему на прощание, и он пошел колеблющимися шагами, как человек в пустыне, не знающий, куда он идет.
Пустыня, казалось, плакала, и машина на обратном пути в поселение неслась в далекие дни, на берег Суэцкого канала. Ветер гремел с летящими колесами громом войны.
Снаряды летели непрерывным косяком, потроша пустыню Синай, кипел взрывами Суэцкий канал, берега его пылали. Лейтенант Рами и капитан Мойшеле сидели, согнувшись в три погибели, в окопе, связывающем бункеры. Укрепление окружено было солончаками, которые светились в ночи. В перерыве между падением снарядов, приподымался в рост Мойшеле, командующий этим участком, примыкающим к каналу, и вглядывался в белизну солончаковой почвы. Капитан Мойшеле говорил с лейтенантом Рами голосом своего отца Элимелеха, точно так же, как говорил под сожженными пальмами около полноводного источника. Даже в самую гущу этой ужасной войны в Синае, тащил Мойшеле на своей спине мертвого отца, даже в грохоте орудий, из уст его слышался голос отца: «Пустыня раскололась, как сосуд, и он разлетелся на осколки в кухне Господа Бога. В этой войне Он разнесет все сосуды».
Пусть уже разнесет Бог Мойшеле все сосуды, побьет все горшки, но выведет их отсюда, из Синая. Пусть умоляет Мойшеле Элимелеха сказать доброе слово Богу, чтобы снаряды прекратили молотить пустыню пророка Моисея. Но лейтенант Рами не сказал капитану Мойшеле ни слова из всего того, что хотел сказать. Слишком сильно хулил про себя Бога, и снаряд разорвался рядом с ними. Мойшеле и Рами скорчились на дне окопа под пластом рухнувшего на них песка, и над ними ветер нес осколки раскаленного металла. Сидели в аду артиллерийского обстрела, закопавшись в песок, под стальными касками, обнимая ноги руками и стараясь укрепить тело. Глубоко в песках, на дне канала, говорил отец Элимелех голосом сына Мойшеле: «О чем говорить, Рами, если рухнула пустыня Синай, разбились скрижали Завета, и улетела Тора в этой дерьмовой войне. Рухнула пустыня Синай, весь мир рухнул. Ведь Бог родился в Синае, чтобы сотворить мир, в котором все должны существовать, а теперь он разрушает этот мир, который не был создан, как полагается, и нет у него права на существование».
Перед несущейся в ночь машиной капитана Рами вставал лунный столб света, а за машиной – столб пыли. В этой сумасшедшей езде исчез из его глаз любой ясный ориентир, и тени тянули его далеко от белых пространств пустыни. Тени каркали голосами
Руки Рами на руле ослабели, он остановил машину и высунул лицо в пустыню. Ночь ударила его ветром, песком и голосами невидимых, но знакомых существ. Сгула-Метула, Цион Хазизи, Мойшеле и ворон Коко смешали свои голоса в его душе. Глаза искали в этой пустыне оазис, где можно было бы немного отдохнуть, и мираж зеленого луга среди песков возник перед ним. Но это не был оазис, источник живой воды, зеленое дерево, а только куст парнолистника.
Рами зажег сигарету и сделал несколько глубоких затяжек. Мясистые листья парнолистника уже успели впитать в себя ночную росу. Завтра снова раскалится пустыня, куст раскроет листья и сам себя напоит. Но завтра еще далеко, ночь в разгаре, и в этой белой бесконечности невозможно различить между вчера, сегодня и завтра. И все дни Мойшеле будет вещать Рами голосом отца своего Элимелеха: «О чем говорить, Рами, три это число определенного артикля в иврите пред именем Бога, три тянут к тремстам». Они спускались с горы Синай, и когда прошли всего лишь три ступени, остановился командир Мойшеле, чтобы дать право голоса Элимелеху. Кто же еще произнесет слова на горе Господней, если не он? Понятно, что число три ведет к тремстам кругам потустороннего мира. Это рай, обещанный праведникам, а Элимелех – праведник из праведников, царь трехсот прекрасных миров, которые Бог дал праведникам. И Мойшеле остановился на третьей ступени и сказал: «О чем говорить, Рами, пророк Моисей не удостоился обещанного ему рая, ибо искал Бога здесь, в пустыне, и, конечно же, не нашел».
Рами, волнуясь, сделал три глубокие затяжки. Сколько прошло времени с того дня, когда они оба стояли на горе Синай? Не так уж много лет, но это кажется вечностью. На горе Синай они провели свой первый отпуск со всем подразделением после долгих дней тяжелых боев. На вершину поднялись с рассветом, чтобы видеть восход солнца над горой, где Богом была дарована Тора. В кармане каждого был маленький молитвенник, который выдавал военный раввинат всем бойцам на Суэцком канале. Рами держал его, как талисман, который будет беречь его от дурного глаза войны. Мойшеле тоже иногда открывал его в момент восхода солнца, читая утреннюю молитву о живом, вечно существующем Царе, который милосердно вернул ему душу. Чего удивляться тому, что Рами помнит каждое слово молитвы – можно ли забыть такие слова, как «душа» и «милосердие»? Но молитву Мойшеле на горе Синай полосовали орудия на Суэцком канале смутным эхом, как раскаты дальнего грома. Тут же закрыл Мойшеле молитвенник, вложил в карман и коротко провозгласил: «Пошли!» И даже не прошлись по разным местам горы Синай, а спустились по крутым ступеням, и тени их шли перед ними. В пустыне тени не смешиваются одна с другой и не поглощают одна другую, как в любом другом месте. Синай полон отдельных одиноких теней. Одинокий источник, одинокая пальма, одинокое дерево, одинокая скала среди моря плоских камней, одинокий холм на равнине. Одинокий бедуин зачерняет светлое пространство, и у каждого родничка или зеленого пятна одинокий верблюд. Шагает человек в одиночестве через пустыню, и перед ним единственная его одинокая тень.
Глаза Мойшеле тянулись за тенями, скользящими с горы Бога. Иногда тень наклонялась, как будто нашла источник воды в сухих скалах. Иногда тень выпрямлялась, бросала себя навстречу солнцу и сгорала в его пламени. Одна тень отделилась от всех остальных, кочевала между темными утесами и где-то исчезла на горе Господней. Бегали глаза Мойшеле за тенями, душа его парила над незнакомыми землями и оставила гору Господа. Душа его блуждала в чужих краях. Мойшеле ушел из жизни Рами, и не Адас пришла, а Сгула. И она тоже ушла с тенями пустыни, и сейчас неслась на север, навстречу смерти отца в Метуле, и Рами остался один-одинешенек.