Дипломат
Шрифт:
– Честность тут не при чем.
– Это, конечно, не разрешает вопроса, и одной честности мало, – согласился Асквит. – Мы сами не раз вас в этом убеждали. Но честность тоже кое-что значит. Честность всегда кое-что значит.
– Да, для вас и для меня, но для своры газетчиков и дипломатов она не значит ничего. Недаром они накинулись на меня, словно бешеные собаки, как только Эссекс выступил со своим заявлением.
– Эссекс был вынужден действовать быстро и решительно, – сказал Асквит. – Не злитесь на него. Чтобы спасти себя, ему ничего не оставалось, как только бить вас вашим же оружием.
– Он и побил.
– Но не воображайте, что это уже конец. Вас стараются выставить каким-то шутом или шарлатаном, но есть люди, которые довольно громко продолжают настаивать на том, чтобы вы публично отказались от своих слов. Эссекс искал вас и вчера и сегодня; я ему сказал, что вы уехали в провинцию и что я открою ваше местопребывание только когда все уляжется. Так будет лучше и для вас и для Эссекса. Для вас, во всяком случае, так лучше. И для меня тоже. Тут такой клубок, что из него не выпутаешься. – Асквит потер подбородок пальцем. – Вы какой-нибудь выход видите?
– Нет, не вижу, – ответил Мак-Грегор. – А вы?
Асквит покачал головой. – Да, надо признаться, загнали вас в тупик.
Эти слова Асквита как бы раскрыли перед Мак-Грегором всю безнадежность положения, в котором он оказался. Опять от него требовались какие-то решения, пожалуй, даже еще более серьезные, и это давило на него с сокрушающей силой. Нужно было идти па какой-то компромисс, это было отвратительно, но казалось неизбежным. И решать он должен был сам, не перекладывая ответственности на Асквита.
Асквиту пришлось уехать по делам, и Мак-Грегор остался вдвоем с Джейн. Они сидели перед газовым камином в гостиной. Мак-Грегор завел разговор о посторонних предметах: об ажурных решетках в музее Виктории и Альберта. Джейн знала толк в таких вещах. У нее нашлась книга, в которой целая глава была посвящена фасонному литью. Джейн уселась в глубокое кожаное кресло и занялась своей корреспонденцией, а Мак-Грегор прилежно читал описания отливок и поковок и ничего не понимал. Он сидел напротив Джейн, поглаживая большую серую кошку, устроившуюся у него на коленях после ухода Асквита. Так их застала, войдя в гостиную, Кэтрин.
– Я к вам погреться, – объявила она, потирая руки. – Этот старый сарай дяди Поля совершенно не рассчитан на затруднения с топливом.
Джейн Асквит отложила в сторону свои письма. – Почему вы не живете с матерью, Кэти?
– У нее вечно полон дом каких-то невозможных личностей. Вот сейчас там обосновалась одна польская графиня. Вся третьесортная знать Европы состоят у нее в знакомых. Уж пора бы этим полякам ехать к себе в Польшу, и пусть они там получат по заслугам.
Мак-Грегор уступил ей кресло, а сам сел на стул между нею и Джейн. Кэтрин искоса посмотрела на него и сказала: – Здравствуйте.
– Здравствуйте, – ответил Мак-Грегор.
Кэтрин, попрежнему обращаясь к Джейн, повздыхала по поводу отсутствия всех тех удобств, к которым они привыкли в посольстве в Москве, и между прочим упомянула, что сэр Френсис Дрейк отозван в Лондон, а Кларк-Керр окончательно покончил с Москвой и теперь направляется в Индонезию, чтобы разобраться в драке, которая там идет, хотя с этими дураками голландцами совершенно невозможно иметь дело.
– А вы думаете возвращаться на работу, Кэти? – спросила Джейн.
– Мне предлагают ехать в Вашингтон, – сказала Кэтрин. – Странно, не правда ли?
– Не думаю, чтобы вам там пришлось по душе, – сказала Джейн Асквит. – Если вам мамины поляки не нравятся, то едва ли вам понравится Вашингтон. Город вообще хороший, но сейчас он переполнен людьми именно такого типа. И потом там не можешь отделаться от отвратительного чувства, что американцы на всех нас смотрят, как на нищих, которые явились к ним за подачками и в то же время пытаются их учить. Это очень неприятно и довольно унизительно.
– Ну, это меня не смущает. Мне необходимо обновить свой гардероб.
– Едва ли из-за этого стоит туда ехать. Все сейчас ищут случая сбежать в Америку под тем или иным предлогом. Вам это как-то не к лицу.
– А что мне к лицу, Джейн, дорогая, – засмеялась Кэтрин. – Не все ли равно, здесь ли я, в Америке или еще где-нибудь? Как по-вашему, мистер Мак-Грегор?
– Да, пожалуй, все равно, – безучастно согласился Мак-Грегор.
Кэтрин посмотрела на него с неудовольствием, но ничего не ответила, только взяла у него с колен кошку и откинулась назад в спокойной, ленивой позе. Такой Мак-Грегор давно уже ее не видел.
– Здесь так хорошо, что мне не хочется с вами спорить, – сказала она, подняв глаза к потолку. – Но уж очень меня раздражает ваша наивность, ваша вера в то, что эти обозленные люди могут простить такое выступление. Только Мак-Грегор способен вообразить, что можно пойти против всего мира и при этом уцелеть. А насколько было бы легче, если бы вы тогда обошлись полюбезнее с Джеком Бикфордом. Он бы написал все то, что вы хотели сказать, даже больше, и дело обошлось бы без таких грозных улик, как письмо в редакцию. Или вы еще надеетесь, что грозу пронесет?
Снова Кэтрин полушутливо, полунавязчиво вмешивалась в его дела, почти напрашиваясь на доверие. Но как ни была она нужна ему, он все же отказал ей в этом, из мести, из обиды, из духа противоречия. Она взглянула на него, и он вспыхнул от интимности этого взгляда. – Я выдержу грозу, – сказал он. Это означало, что он все равно выдержит, с Кэтрин или без Кэтрин.
– Простите, – сказала она. – Больше я ничего не буду говорить.
Мак-Грегор тут же пожалел о своей глупой мстительности, но ему оставалось только одно: извиниться и уйти наверх спать или, вернее, не спать, а думать о том, что он еще до боя потерпел поражение, беспокойно шагать по комнате, отчего на душе становилось еще смутнее, и приходить в отчаяние от самой страшной для честного человека мысли о бесчестье. В конце концов он решил, что завтра же повидается с профессором Уайтом, одним из правительственных геологов, состоящих при Англо-Иранской компании. И если обстоятельства сложатся благоприятно, он уйдет далеко-далеко от всего этого: он вернется в Иран.