Дипломаты

Дангулов Савва Артемьевич

А Ленин продолжал говорить. Он говорил, что Брест в нынешнюю суровую пору отвечает интересам революционной России я отказаться от брестских обязательств – значит пойти на открытый конфликт с Германией. Это выгодно всем, кроме России. Очевидно, задача заключается в том, чтобы набраться терпения и ждать.

– К какому терпению вы призываете? – поднялась со своего места Мария Спиридонова. – Сохранить терпение – значит умереть с голоду.

– С голоду умереть…

– С голоду!..

Ленин наклонился, произнес:

–

Да поймите же…

Петру казалось, что радостная ясность, которую он увидел на лице Ленина сегодня утром, исчезла и выступила усталость, все беды нынешнего нелегкого дня.

83

Петру позвонили от Клавдиевых и сообщили, что Федор Павлович почувствовал себя лучше и хотел бы завтра нанести визит старому дубу на Сретенке. Клавдиев просил Петра быть с ним. Петр подумал, что поездка на Сретенку даст возможность видеть Клавдиева и Киру и многое объяснит. Он сказал, что будет поутру.

На другой день Петр взял извозчика и поехал на Воздвиженку. Было десять утра, но солнце уже палило немилосердно, и извозчик по просьбе Петра поднял верх.

Петр поместил Клавдиева под верхом, а сам с Кирой сел на узкое и не очень удобное сиденье напротив. Под верхом было полутемно и, наверное, прохладно. Петр видел, с какой жалкой пристальностью Клавдиев смотрит вокруг – будто любопытство к тому, как выглядит город, разбудило прежнюю силу в глазах и они сейчас видели так, как давно уже не видели.

Притихла и Кира.

Вот чудо, в сравнение с которым не идут никакие чудеса земли и неба: кажется, легче перенестись на другую планету, чем раскрыть тайну человека, тепло и дыхание которого чуть ли не слились с твоим.

Извозчик остановился у подъезда дома с колоннами. Дом, как показалось Петру, был меньше и неказистее, чем тогда на дагерротипе.

– Дуб жив, жив дуб! – закричала Кира и, не обращая внимания на спутников, понеслась во двор.

Петр подал руку Клавдиеву. Тот все еще был молчалив.

– Не думал, что доживу до этой минуты, Петр Дорофеевич, – тихо проговорил он.

«Перед этой встречей даже Клавдиев безоружен» – сказал себе Белодед. Не он, Петр, а вот этот дуб, стоящий посреди двора, заставил Клавдиева произнести то, что не произнес бы он ни при каких обстоятельствах прежде.

А Клавдиев стоял перед дубом, не в силах обнять взглядом и крону, и черную колонну ствола.

– Он, как зачинатель рода, праотец, чудом выживший.

Клавдиев положил ладонь на ствол дуба, а Петру представилось, что рука, темная, в бугристых и вздувшихся венах, вросла в кору старого дерева.

Клавдиев был взволнован, а Кира… в ее взгляде, обращенном на деда, Петр увидел и недоумение и укор. Здесь между ними лег ров.

В доме где-то наверху, чуть ли не на уровне маковки дуба, раздался удар топора. Потом еще и еще. Казалось, рубят не дрова, а старое клавдиевское

гнездо.

Клавдиев поднялся на крыльцо, сделал усилие открыть дверь – она поддалась. Кира и Петр следовали за ним. Наверно, человек, орудующим топором, услышал шаги на лестнице, удары топора утратили силу.

– Кто там? – вдруг раздался голос, неожиданно тихий, и Петр увидел над собой великана с повязанным горлом, в руках у него был колун. – Я спрашиваю: кто? – повторил великан.

Сейчас человек с колуном стоял над Клавдиевым.

– Этот дом принадлежал… моему отцу, – сказал Федор Павлович. – Я приехал из Англии.

– Вы Клавдиев?

– Да.

Великан с повязанным горлом опешил, он смотрел на Клавдиева и точно соизмерял с тем, каким он представлял его себе прежде.

– Гусаров Глеб Глебыч, – отрекомендовался великан и взглянул на колун – сейчас колун лежал у его ног. – Ну, и как вы нашли Москву? – спросил Гусаров.

– Я еще многого не видел, – произнес Клавдиев.

Гусаров засмеялся – смех, отраженный в просторных окнах веранды, казался стеклянным.

– Разве это смешно?

– Смешно.

– Простите, почему?

– Смотри не смотри – все ясно.

– Что именно?

– Я готов голодать, – заметил Гусаров и вздохнул, да так шумно, что дверь за спиной скрипнула и отворилась. – Я готов жить без хлеба… но оставьте мне хотя бы свободу! Нельзя у человека отнять и хлеб и свободу – он распадется, превратится в пыль.

– А разве вы менее свободны, чем прежде? – спросил Клавдиев.

– Менее! Конечно, менее, хотя внешне я свободен. – Он взял с пола колун, повертел его и положил обратно. – Я солдат армии труда. В пределах этой армии я свободен абсолютно. Я брошен в поток, и меня несет вместе со всеми к великой цели, но до нее, как до дальней планеты, триста тысяч лет свободного падения!

– Простите, а… ваш идеал?

– Мой идеал? Хоть на четвереньках, но выкарабкаться из потока и остаться человеком, чтобы тебя не истерло до блеска, чтобы на лице остались рот, нос и глаза… чтобы лицо не стало похожим на коленку в конце концов! Хочу делать то, что делают все люди: гневаться, ненавидеть, сомневаться… хочу сомневаться, черт возьми! Хочу обнаружить то, что мне дано от бога! Хочу дать волю страстям, которые, наверно, есть у меня, как есть у вас. Хочу быть богатым!

– Но богатство – не свобода, угнетение, – сказал Клавдиев.

Гусаров покраснел.

– Тогда не хочу быть богатым, – нашелся он мгновенно и, взглянув на Петра, помрачнел. – Я заметил, вы все время скептически улыбаетесь. Вы хотите что-то сказать?

Петр рассмеялся.

– А мне все-таки кажется, что вы хотите быть богатым.

– Я хочу быть свободным, а нет богатства больше.

– Верно, – сказал Клавдиев. – Нет богатства больше. Верно, – подтвердил он и пошел к выходу.