Дипломаты
Шрифт:
– Я хочу, чтобы ты пошла со мной к нам.
– Вот теперь?
Он кивнул.
– Пойдешь?
Она остановилась, неторопливо и бережно отвела прядь волос за ухо. Глянула ее родинка, та самая, бледная, чуть размытая, похожая на звезду.
– Пойду.
Они пошли, пошли быстро, почти бегом – вдоль Александровского сада, по Воздвиженке, потом по Арбату.
– Как Клавдиев? – спросил он, не останавливаясь. – Помнишь его девиз: «Только то правительство прочно, которое не боится своей интеллигенции!»
Она рассмеялась.
– Ты хочешь сказать,
– Проверить… он? – Петр посмотрел ей прямо в глаза. – И для тебя это так же важно, как для него?
Она заулыбалась.
– Пойдем… Пойдем, – как показалось ему, она избегала ответа.
Он смотрел, как она шагает рядом, стремясь за ним поспеть, и думал: «Не должна она себя вести так, если решилась уезжать».
Им открыла мать. Видно, собиралась к вечерне – платье из черной тафты она надевала только в церковь. Открыла, сдержанно поклонилась, пропустила гостью, не без умысла поотстала, чтобы оглядеть ревнивым взглядом ее.
Они шли по дому, и Кира повторяла:
– А мне нравится у вас. Мне нравится!
Она непривычно высоко держала голову, пытаясь пошире обнять взглядом комнаты, в которые входила, точно от пола до потолка было как от земли до облаков.
– Лелька дома?
Петр оставил Киру с матерью, пошел к сестре.
Мать усадила Киру в кресло, а сама села на жесткий стул.
Они сидели и молчали, наверно, от неожиданности, оттого, что вот так вдруг очутились друг перед другом.
– Петр сказывал давеча, – наконец подала голос мать, – покойный родитель ваш был мастак по литью…
– По литью, – быстро ответила Кира, казалось, спасительное это слово освобождало Киру от разговора на деликатную тему.
– Лил стволы? – нетерпеливо передвинулась мать на своем стуле. Жена кузнеца, сама не раз стоявшая у горна и наковальни, она не рисовалась, когда говорила так. – Стволы лил? – повторила она.
– Да, пожалуй, стволы лил и отлаживал, – ответила Кира. Она не сильна была в деле столь специальном, как литье артиллерийских стволов, но, видно, отец произносил эти слова когда-то и они остались в семье.
– А отец был один, когда подался на чужбину? – вдруг спросила мать.
– Нет, с матерью.
– Мать… после отца одна?
– Да…
Вновь передвинулся стул.
– Вот то-то мы, вдовы… досыта населила нами землю война. Чего это он там развоевался? – Она подняла палец, и Кира увидела, как большая лампа, висящая посреди, вздрагивает и раскачивается, точно мансарду, куда прошел пятнадцать минут назад Петр, дыбило волной.
Петр сбежал вниз, шумно вошел.
– Небось звал, а она не хочет идти? – подняла жесткие глаза мать.
Петр смутился – незачем было сейчас обнаруживать ссору с сестрой.
– Что-то неможется ей, – строго взглянул он на мать. – Видно, солнцем голову напекло.
Мать иронически хмыкнула:
– Напекло! Где напечь-то, когда она носу из дома не кажет! Не хочет, вот и все!
– Напекло!
Мать погладила твердыми, задубевшими в работе пальцами подбородок,
– Может, и напекло.
Лелька не вышла и к чаю. Они пили втроем.
– Значит, отец лил стволы? – спросила мать Киру, спросила, чтобы о чем-то спросить – молчания и прежде было много.
– Да, мама мне говорила.
– Так-то…
А потом Петр провожал Киру на дачу. В вагоне было сумеречно и душно: за окном проплывали луга, прикрытые туманом, бледно-зеленым, едва просвечивающимся, неотличимом от лунной мглы.
– Ты не кляни себя, – говорила Кира. – Не было бы сегодняшнего вечера, я все одно уехала бы… Я решила…
– Решила?
Она расстегнула ворот его сорочки, теплая ладонь припала к груди.
– Да, еще в тот вечер. Даже успела написать тете в Питер. В субботу утром она встретит меня.
Он нащупал ее руку у себя на груди.
– Теперь я вижу, ты решила.
Через полчаса они простились, условившись встретиться в четверг.
88
Солнце еще удерживалось над темной полоской леса, когда Петр сошел с пригородного поезда. С тех пор как он последний раз видел Киру, он не мог найти себе места. В какой раз он возвращался в своих мыслях к встрече с ней, клял себя, миловал и еще раз клял. Ему казалось, что в его силах было отвратить отъезд. Она огляделась и насторожилась: Москва голодная, вся во власти больших и малых бед, Москва мятежная, казалось, безнадежно расколотая надвое. Одно это могло заставить воспротивиться. Почему же он не восстал против этого, почему до сих пор не сказал ей, что она для него значит? Почему не дал понять, что не отпустит из Москвы? Именно не отпустит! В конце концов пусть везет сюда и мать и брата. Неужели для них Россия уже отрезанный ломоть? Почему не сказал всего этого? А может, есть еще возможность сказать? Надо сказать, сейчас же все сказать. Какое счастье, что есть еще этот вечер, бесценный вечер.
Он вышел к роще, прибавил шагу. Накануне в роще были лоси. Они вели себя бурно. На тропках лежали клочки лосиной шерсти, необычной по цвету, пепельно-синей. Там, где лежала шерсть, земля была жестоко истоптана.
Мезонин столетовской дачи поднимался над купами деревьев. Когда Кира была дома, освещенное окно ее комнаты виднелось еще с опушки. Сейчас, как ни всматривался Петр, света в окне не рассмотрел. Петр с ходу толкнул калитку.
– Кира! – Он продолжал идти, идти быстро, за шумом деревьев не было слышно шага. – Кира!
Он вышел к дому; в раскрытом окне стояла она.
– Ты?.. А я думала…
Загудели деревянные ступени – вот-вот обрушатся. Одним духом он взлетел на площадку, распахнул дверь. Ее волосы сейчас лежали у него на лице, на руках, на шее. Они точно обвили его, напоив теплом и дыханием.
И ей было худо в эти дни, и она небось пыталась разобрать по стеблю и веточке каждую из их последних встреч, и она корила себя за опрометчивость, и она, так думал он, была рада, что есть еще этот вечер, этот последний вечер, чтобы все переосмыслить, все перерешить…