Дипломаты
Шрифт:
– Пока заговорщики говорили с Мирбахом, на улице стоял автомобиль с работающим мотором, – сказал Дзержинский, шагая через двор, он продолжал восстанавливать картину покушения. – Если учесть, что на руках у них был мандат…
– Вы полагаете, что в заговоре участвовала организация? – пробасил Свердлов.
– Да, несомненно, и весьма основательная, – ответил Дзержинский.
Во двор шагнул человек в кожаной куртке, крашенной ядовитым кармином. Решительно не зная, к кому обратиться, он поднес руку к околышу фуражки: рука дрожала, и крупные ногти бились
Дзержинский стоял рядом с Петром, и Белодед увидел, как едва заметные капельки пота выступили у него на виске: видно, человек в кожаной куртке привез сообщение чрезвычайное.
– Да говорите же! – сказал Дзержинский, обращаясь к подошедшему.
– Восстал конный полк Попова! – наконец произнес человек.
Ленин оглянулся: поодаль дворник продолжал сметать в кучу рассыпанные стекла – его ничто не смущало, он нес службу исправно.
– Попов эсер? – спросил Ленин.
– Да. Владимир Ильич.
– Вот вам и организация, Феликс Эдмундович!
– Я должен быть там, Владимир Ильич, – произнес Дзержинский настойчиво. На улице взревел мотор автомобиля. Дзержинский умчался в отряд Попова.
– Убийство германского посла как сигнальная ракета, как призыв к восстанию, – сказал Ленин и пошел к воротам, в которые только что вышел Дзержинский.
«Все великие революции были в июле!» – вспомнил Петр фразу, произнесенную утром тем человеком с топором в старом клавдиевском доме.
85
– Вот это… денек!
Петр оглянулся.
Позади него, след в след, шагал Вакула. Вечернее заседание начиналось в пять – он шел на съезд.
– Ну как тебе нравятся новости? – буркнул Вакула, поравнявшись, вид у него был сияющий.
– Что именно? – спросил Петр и искоса посмотрел на брата. Необычно он выглядел сегодня. Куда только делись и шерстяная шведская шапочка с козырьком, и легкий джемпер, которым Вакула очень гордился, – несложные доспехи русского делового человека западного толка, да-да, не воронежца и не самарца, а питерца. На смену пришли френч и краги. Никогда прежде Петр не видел брата в таком наряде.
– Ты думаешь, я говорю о Мирбахе? – Вакула пошел быстрее: ему хотелось взглянуть на брата. – Какой там! Есть новости и поважнее.
– Какие именно? – спросил Петр, продолжая рассматривать брата. Три большие пуговицы на френче едва удерживали могучий живот Вакулы. Казалось, нитки треснут и пуговицы покатятся по асфальту. – Новости? Какие? – спросил Петр.
– Наши, – Вакула произнес это слово не без гордости, – взяли в плен Дзержинского. – Вакула теперь шел впереди Петра, не оборачиваясь и не заглядывая ему в глаза, точно откровенно пренебрегая тем, какое впечатление эта новость произведет на Петра. – Сегодня в Покровских казармах… Но это еще не все…
Он сказал: «Это еще не все», надеясь распалить любопытство Петра, но Петр молчал, не спуская с него глаз.
– Да не в поход ли ты собрался, брат? – спросил Петр и подивился тому, что, как ни старался, не мог скрыть в голосе неприязнь.
–
Они дошли до театра, и Вакула взбежал по лестнице, явив такую легкость, какая до сих пор в нем и не предполагалась. Быть может, и этим он хотел показать Петру, как хорошо у него на душе.
А Петр глядел брату вслед и еще долго видел широкую спину Вакулы. обтянутую тонким сукном френча, красный затылок, насеченный двумя поперечными складками, короткими и глубокими. Однако не из любви же к брату Вакула пренебрег размолвкой и первым заговорил с Петром.
Он сказал: утро вечера…
Очевидно, все надежды возлагались на ночь.
Красный бархат и золото Большого театра, как показалось Петру, и в этот раз горели пламенеющим огнем – и в радости и в печали театр был одинаково праздничным. Петр был немало удивлен, когда увидел Марию Спиридонову, которая, глядя куда-то ввысь очами страдалицы, внимательно слушала Прошьяна, а поодаль, расстелив на кресле газету, как карту, и наклонившись над ней, стоял Борис Камков. Однако гвардия Марии Спиридоновой неспроста предпочла Большой театр Покровским казармам.
И вновь, как некогда, прозвучал председательский колокольчик. Прозвучал и умолк. Спиридонова пошла на сцену.
Из-за стола президиума встал Свердлов. Он стоял, опершись о кулаки, дожидаясь, когда умолкнут последние голоса. Но гул стихал медленно, как гул товарного поезда, пересекающего степь, казалось, он уже стих, но потом возник вновь, видно, поезд вышел из-за рощи или взгорья. Мария Спиридонова сейчас находилась в конце стола, у боковой грани, Свердлов – у самой середины стола, на месте председателя. Они смотрели друг на друга в упор и будто ничего не видели.
Свердлов готовился открыть заседание. Спиридонова намерена была взять слово, как только заседание откроется. Однако случилось непредвиденное. Те несколько слов, которые произнес Свердлов, как только установилась тишина, никакого отношения к открытию заседания не имели. Он сообщил, что очередное заседание съезда состоится позже, а сейчас делегатам-большевикам необходимо собраться в здании Второго дома Советов.
Свердлов сказал, и пошел со сцены.
Спиридонова продолжала стоять. Очевидно, все, что сейчас произошло, настолько не входило в ее расчеты, что ее охватило смятение. Когда она нашлась, зал уже встал.
– Я хочу говорить! – воскликнула она с намерением перекричать зал, но у нее явно не хватило голоса, да и зал уже наполовину опустел.
Петр был в ложе второго яруса. Он видел, как Спиридонова сошла со сцены. К ней устремились ее сподвижники. Спиридонова говорила, и толпа смыкалась. Потом толпа точно раздалась, пропустив Спиридонову вперед. Сейчас она шла меж рядами, вскинув голову, и прядь волос срезала наискось половину лба. Петру казалось, что ее лицо выражало сейчас не суровое раздумье или злую сосредоточенность, каким оно было до этого, а решимость. Всем своим видом она точно говорила: «Пришел мой час! Мой час пришел!»