Дипломаты

Дангулов Савва Артемьевич

Завтра в полдень Литвинов узнает, что Петр будет у него еще на этой неделе. Только бы Тейлор сообщил ему эти новости, а Литвинов сумеет постоять за себя. В позиции англичан не все так просто, как кажется на первый взгляд. Если мы начнем с ними разговор об обмене, мы сразу отождествим правовое положение Литвинова в Лондоне с положением Локкарта в Москве. Локкарт арестован, следовательно, и правовое положение Литвинова должно быть таким же. Значит, тот факт, что переговоры начались, не означает освобождения Литвинова из Брикстона. Наоборот, этот факт предполагает, что Литвинов должен находиться в Брикстоне. поскольку взят под арест и Локкарт. Но в Москве переговоры об обмене могут вести те из англичан, которые не находятся

под арестом, в то время как в Лондоне таких русских нет. А как же Петр? По существу, сегодня он уже начал эта переговоры. Нет. Петр должен отстраниться, начисто отстраниться от каких-либо переговоров по этому вопросу с Тейлором. В конце концов его правовое положение в Англии (ткацкие станки в обмен на лен и пеньку, только ткацкие станки!) не дает права на ведение таких переговоров. Расчет Петра прост. Пусть разговаривает на эту тему Литвинов. Именно это обстоятельство может заставить англичан освободить его. В своем нынешнем положении Литвинов лишен возможности вести переговоры и тем более сноситься со своим правительством – он узник. Значит, он должен быть освобожден.

Но может случиться и так, что англичане заупрямятся и Литвинова не освободят. Как следует поступить тогда? Тридцатистрочная заметка в правом верхнем углу любой газетной полосы обладает магической силой. Быть может, эта заметка и будет тем ключом, который наконец откроет железную дверь. Фронт лондонских газет отнюдь не так монолитен, как кажется иногда. Желание обойти партнера и напечатать нечто необычное сильнее взаимной солидарности.

112

Встали темные вязы и медленно отступили. Вот и отель. Петр войдет сейчас в гостиницу и по привычке взглянет через голову портье в гнездышко справа. Нет ли письма от Киры, или, лучше, телеграммы, или, еще лучше, записки? Но произошло нечто такое, что было много проще и счастливее того, о чем думал Петр. В гнездышке письма не было, но зато поодаль в глубине холла за столиком сидела Кира. Он узнал ее по движению протянутой руки, по чуть-чуть приподнятым плечам, по откинутой голове, по волосам – только у нее они такие. Лицо ее было обращено к открытой двери, но Кира, казалось, ничего не видела.

– Кира! – крикнул он и замер.

Она встала, близоруко отвела голову – свет из открытой двери слепил ее, шагнула навстречу Петру, беспомощно всплеснула руками – свет все еще мешал ей видеть, вошла в тень и наконец рассмотрела Петра.

– А я тебя жду, – сказала она.

– Я тоже, давно.

Видно, этих слов, сказанных ими друг другу, было достаточно, чтобы она овладела собой. Сейчас от ее столика до него было шагов семь. И по тому, как она прошла это расстояние, медленно, церемонно склонив голову, не торопясь, даже сдерживая себя, он все понял. А потом они шли по парку и хлынул ливень. Она раскрыла зонт, но зонт не уберег их. Все деревья неожиданно прохудились, и нельзя было найти места ни под одним из них. Они перебегали от дерева к дереву. Потом выбежали на поляну и увидели, что окружены потоками воды. Вода била по ткани зонта с такой силой, что казалось, ткань прорвется. Они стояли, припав друг к другу. Только тонкая косточка ручки зонта была между ними. Она соединяла их и, быть может, разъединяла.

Когда белая ветвь молнии, обнаженная, по-осеннему без листьев, падала на землю, чудилось, что сама земля вместе с камнем зданий, оград и мостовых расплавилась и побежала к Темзе. Этот шквал ненастья обступил Петра и Киру и будто соединил навечно: если есть от ненастья спасенье, то для него – в ней, а для нее – в нем.

Неожиданно она выглянула из-под зонта, и струи воды побежали по лицу.

– Скажи, ты приехал из-за меня?

Он подумал, что она подставила лицо дождю, чтобы скрыть слезы.

– Из-за тебя.

Она сдвинула зонт, и вновь по ее лицу побежали струи ливня.

–

Нет-нет, скажи, ты приехал сюда, чтобы увезти меня?

– Увезти.

– Я тебе все хотела сказать, – произнесла она. – Чтобы человек по-настоящему почувствовал себя счастливым, надо вначале отнять у него это счастье.

– А потом вернуть? – спросил он.

– Вернуть, как у меня получилось с мамой, – сказала она. – До того как я уехала в Россию, мама казнила меня изо дня в день. А теперь нет ее счастливее.

– Отнять, а потом вернуть счастье? – Он понимал, что Кира говорит не о Петре, а о своей маме.

– Обязательно вернуть, – сказала она.

– А если не вернуть? – спросил он.

Она затихла.

– Я тебя не понимаю.

– А вот если отнять счастье, а потом не вернуть, как ты сделала со мной? – повторил он.

Ливень стих. Неожиданно стало тепло. Навстречу им будто вставали из тумана и медленно шествовали черные деревья. Когда-то в дни загородных прогулок с Кирой в Глазго у Петра был молчаливый зарок. Он не разрешал ни случайному прохожему, ни сухому придорожному кусту, ни рекламной тумбе, стоящей у скрещения окраинных улиц, ни дереву пройти между ним и Кирой. Наверно, это было наивно, но было именно так. А сейчас деревья свободно шли между ними.

Петр и Кира ждали речного трамвая, который должен был отвезти ее куда-то на левый берег Темзы. Там жила ее тетка, та самая, у которой она останавливалась в прошлый раз.

– Нет, ты не думай, что я уеду сейчас совсем, – сказала она, преданно глядя на него. – Ты дай мне телеграмму, и я приеду тебя провожать.

Подошел пароходик и забрал ее. Пароходик отчалил и скрылся в полумгле.

А Петр смотрел вслед, думал: ей не надо было перебарывать лето, как ему. Ей было легче, чем ему. У нее был этот ее расчет, который, как второе дыхание, помогал ей унять боль. Но он тут же осек себя. Если бы она была такой, какой он видит ее сейчас, он бы не полюбил ее. Пусть она уйдет от него, но пусть уйдет такой, какой он знал ее всегда. Но почему же тогда ей так легко далась разлука и почему она сейчас там, в гостинице, шла к нему этой походкой, сдерживая порыв, словно любуясь собой? Пусть уйдет, но пусть тревога владеет и ею. Пусть хоть на миг будет слабым человеком, который не может совладать с бедой. Пусть будут и слезы и тревога. Пусть будет даже крик о помощи, как было в парке, когда шумел ливень. Нет, это не нужно ему, это нужно его мыслям о ней…

Петр вернулся в отель. Оказывается, звонил Тейлор, я, кажется, дважды: очевидно, дело приняло оборот неожиданный и для него – без большой нужды он не позвонил бы дважды.

Тейлор недолго оставлял Петра в неведении – раздался новый звонок.

– Добрый день, господин Белодед! – заговорил Тейлор. – Как поживает русская пенька?

– Великолепно, мистер Тейлор! – парировал Петр; тон Тейлора не должен сбить с толку, наоборот, надо поддержать этот тон и заставить Тейлора отказаться от него. – Английский флот без надежных русских канатов – какая ему цена?

– Пусть будет у вас сто контрактов, господин Белодед!

– Благодарю вас, мистер Тейлор!

Тейлор перевел дух – и нехитрые остроты стоят сил.

– Неожиданные обстоятельства, мистер Белодед.

– Мне нравятся неожиданные обстоятельства, если они не печальны, мистер Тейлор.

– Нет, не печальны, мистер Белодед. – Тейлор рассмеялся почти беззаботно. – Завтра я не могу быть у господина Литвинова.

– А вы хотели быть там и завтра?

– Конечно, я говорил вам.

Разумеется, хитрец Тейлор ничего не говорил Петру о завтрашнем визите в Брикстон по той причине, что не предполагал быть там завтра, да и версию о завтрашнем визите в Брикстон Тейлор только что придумал. Придумал единственно для того, чтобы ускорить визит Петра в лондонскую тюрьму и встречу с Литвиновым.