Дитя Океан
Шрифт:
А тут эти на меня свалились как снег на голову, вот так вот, среди ночи, как бездомные котята какие. «Бедные ребятки» — так я подумал; как ни крепился, а жалко их было. Прикид у них, скажу вам, глаз не радовал. Не «Шевиньон», это уж будьте уверены.
Немного не доезжая Перигё есть одна деревня, там жандармерия прямо у самого шоссе. Не пропустишь. Я заруливаю на стоянку рядышком, мотор не глушу, вылезаю потихоньку, дверью не хлопаю. Перед тем еще глянул, как там малолетняя команда. И потопал к жандармерии. И вот чем хотите поклянусь, когда я уходил, они все спали без задних ног, ну, или уж очень ловко притворялись — посапывают, рты раззявили и все такое. Короче, подхожу к дверям. Звоню раз, звоню два. На втором этаже загорается свет.
Ладно, чего томить, вы и так, поди, догадались. Когда я открыл дверь, чтоб показать жандарму мой улов, хорошенький же у меня был вид: в кабине-то никого! Никогошеньки, ей-богу! Упорхнули. Все. Ф-р-р! — и нету. И ни забытого носка, ничего. Только два одеяла на пассажирском сиденье.
Мы все кругом облазили с фонариком — без толку. Пришлось глушить мотор и идти давать показания. В общем, отъехал я оттуда уже где-то в полчетвертого утра. Откуда они взялись, мальчишки эти, куда путь держали — тайна, покрытая мраком. Даже другой раз думаю — а вправду они были или, может, приснились? Я выехал со стоянки и покатил дальше, а погодя ни с того ни с сего взял и сказал — сам, один, вслух: «Удачи вам, ребятки», — и попытался думать о чем-нибудь другом.
VI
Рассказывает Реми Дутрело, четырнадцать лет, брат Яна
Мы поснимали мокрое и закутались в одеяла. Ян угнездился между мной и Фабьеном, глаза закрыл, но я-то его знаю, я видел, что он не спит. Младшие улеглись вповалку на койку за сиденьями. Шофер сперва еще что-то спрашивал — куда мы да откуда, всякое такое. Я показал куда-то вперед. Он вроде бы на том успокоился. По крайней мере, больше не расспрашивал.
В кабине было тепло. Мотор урчал мирно так, уютно. Дорога стелилась под фарами, черная-пречерная под дождем, голые деревья тянулись к небу тощими пальцами; иногда мы проезжали какую-нибудь спящую деревню, потом опять поля… Вот так бы весь век и ехать в этом грузовике. Чтоб он катил да катил и не останавливался — всю ночь, всю дорогу, до самого Океана. Потому что ехал он на запад, это я точно знал. В ту сторону, куда Ян как-то раз показал нам пальцем из окошка нашей спальни, давно еще, в одну летнюю ночь. Показал и сказал:
— Вон в той стороне — запад. Небо там больше, чем здесь, и еще там Океан.
Океан… Мы тогда, помню, головы ломали, откуда он это взял, ему ведь было-то всего четыре годика, и никто ему не мог ничего такого сказать. Ну, правда, мы от него ничему уже не удивлялись. Во всяком случае, сразу поверили на слово и с тех пор как выглянем в это окошко, в упор не видим ни луговины папаши Колля, ни его яблонь, ни изгороди, ни пруда. Знай только смотрим — все глаза проглядели — на серую линию горизонта, и мы прямо видели, как небо там разрастается, и Океан видели. Даже слышали, как огромные волны раскатываются по песку: врраушшш…
В том-то и дело. Грузовик, который вез нас сквозь колдовскую ночь, — этот грузовик ехал на запад, я точно знал. Жалко было спать, и я удерживался изо всех сил. Представлял себе, что этот спокойный человек рядом со мной — наш отец. А хорошенькая женщина с фотографии на приборной доске — наша мать. Он нам как будто бы сказал:
— Собирайтесь, ребята, поехали кататься: беру вас с собой в рейс.
А она будто бы всполошилась:
— Куда это? Завтра в школу!
Но мы, все семеро, подняли крик, и ну ее упрашивать, и упросили. И вот едем с ним в грузовике. Они все спят. А я нет. Потому что старший не должен засыпать, как маленький. Он с отцом вместе не спит.
— Не устал, сынок? Спать хочешь?
— Нисколечко, — я как будто отвечаю, а сам гордый такой.
Потому что когда у тебя такой отец,
Представить-то я это представил, но долго в такую игру не поиграешь. Не был этот мужик нашим отцом. У нашего грузовика нет, только трактор, да еще старая развалюха, которая зимой не хочет заводиться. Отец лупит по ней грязными сапогами и ругается так, что страшно становится.
А что будет, если мы обратно к нему в руки попадем? Я повернулся к Яну, чтоб он меня подбодрил, но вместо этого встретился глазами с Фабьеном. Он мне улыбнулся. Это значило: хорошо как, правда?
Я в ответ тоже улыбнулся, только малость криво. Это значило: хорошо-то хорошо, да вот надолго ли? А потом я закрыл глаза и уснул.
— Все выходим! Живо! Живо!
Ян тормошил нас изо всех своих силенок, колотил даже, и собирал наши шмотки. Грузовик стоял, но мотор работал. Я увидел шофера — он шел к зданию, на котором была вывеска: «Жандармерия». Минуты не прошло — мы одежу, башмаки в охапку и выскочили, как были, полуголые. Попрыгали в кювет, кое-как вылезли на другую сторону.
— Бегом! Бегом!
Побежали. Со всех ног, напрямик. Под ногами было ровно и мягко — не иначе, футбольное поле. Только ужасно скользко. Кто-то из мелких, Макс, по-моему, первым шлепнулся. Красиво приземлился: ноги выше головы взлетели. Потом его близнец Виктор. А там уж пошли кувыркаться по очереди каждые пять метров. Под конец, я думаю, уже нарочно. И правда, терять-то уже нечего, все равно промокли, все равно изгваздались — пропадать, так с музыкой! Такое было настроение. Говорят, люди деньги платят, чтоб купаться в грязи. Наверно, в теплой. Эта-то была ледяная. Зато бесплатно… Уже на том конце поля спохватились — Яна нет. Остановились, подождали маленько, наконец видим, показался из темноты. Он бежал мелкими такими шажками. Надо сказать, он бегать по-настоящему не умеет, наш Ян, трусит вперевалку, как маленький. Тут нам стыдно стало, что мы про него забыли. За несколько метров до нас он поскользнулся и как плюхнется на попу, грязь как чавкнет! Мы не удержались, покатились со смеху. И он с нами рассмеялся.
Вот в эту самую минуту я поверил, что мы не пропадем. Ничего, что холодно, темно, страшно — все равно не пропадем. Я подошел и взял его на руки.
Позади нас оказались трибуны, деревянные такие, со скамейками для зрителей. Это и правда был стадион. Под этими трибунами мы и спрятались. Забились в самый темный угол, прижались друг к дружке — а что еще можно было придумать? Понемногу отдышались, зато, когда успокоились, чувствуем — холод такой, зуб на зуб не попадает. Я понял, что если мы здесь останемся — замерзнем все насмерть.
VII
Рассказывает Жан-Мишель Эйкен, сорок четыре года, писатель
Франсуа обрисовал мне перспективу:
— Ищешь покоя? У меня есть ровно то, что тебе надо. Плюс к тому это офигенно красивый особняк. Дом моей двоюродной прабабушки. В нем она и умерла полгода назад. Привидений не боишься? Вот и хорошо. Значит, описываю в общих чертах: из столовой, которая тебя очарует, несмотря на излишества обстановки, если тебе нравятся интерьеры в коричневых тонах, открывается бесподобный вид на муниципальный стадион. Тренировки по средам, каждое второе воскресенье матч. Кухня (спасибо Формике за ДСП с пластиком) выходит на соседские задворки. Ты депрессии не подвержен? Отлично. Теперь спальня: обои с картинками на охотничьи темы, больше всего фазанов, насколько я помню. На потолке, кстати, тоже фазаны. Вот. Ах да, телефон отключен, телевизора нет. Если что — жандармерия в двухстах метрах. Ну как, впечатляет? Да, и последняя маленькая деталь, учитывая твое упорное нежелание ехать на своей машине: до ближайшего кинотеатра сорок восемь километров. Туда ходят два автобуса, первый, если не ошибаюсь, в полседьмого утра. Не передумал? По-прежнему готов ехать?