Дитя Океан
Шрифт:
Разумеется, я был готов. Как никогда. Этот особняк в глухом захолустье Дордони для меня был раем земным. Идеальное место, где я смогу, наконец, писать. Писать утром, вечером, ночью, и чтоб ничто не отвлекало.
Писать до рези в глазах, до полного изнеможения. Я поблагодарил Франсуа и через два дня уже сел в лиможский поезд, ликуя, как ребенок, который впервые едет к морю. К тому же это было в начале ноября — предел мечтаний! Вы наверняка помните те недели холодов и дождей. Все только и знали, что жаловаться на погоду. Кроме меня, по той простой причине, что я не люблю жару. И солнце не люблю. Оно слепит глаза и расслабляет. А главное, мешает работать. Мне бы следовало родиться где-нибудь в Исландии, в Латвии, в общем, в такой стране, где темнеет уже в четыре часа дня — во всяком
Словом, едва прибыв в мой маленький рай, я с наслаждением влез, фигурально выражаясь, в шлепанцы тетушки Как-бишь-ее, обустроил себе рабочее место на обеденном столе в столовой и сел писать.
Это случилось в ночь с 7 на 8 ноября, значит, в особняке я прожил к тому моменту три дня. Было поздно, что-то около трех. Я долго и счастливо работал, а тут пошел на кухню перекусить. Райское наслаждение: остатки курицы под майонезом и умиротворяющее прохладное пиво плюс чувство, что я много сделал, и сделал хорошо. Завязка романа чертовски удалась. Юный воришка, промышляющий в супермаркете, влюбляется в кассиршу. Лето, время отпусков, приморский городок где-то в Нормандии. Чем дальше продвигалась моя история, тем яснее я его видел, этого парнишку. И тем больше его любил. Когда я про него писал, некоторые места меня самого волновали почти до слез.
И вот я завершаю свою пирушку и, проходя через столовую с намерением улечься спать, машинально бросаю взгляд на местный Парк-де-Пренс под окном.
Первое чувство — недоумение: глюки у меня или что? Какие-то фигурки вроде разболтанных дергунчиков бегут по полю и через каждые три шага падают. Тут я сказал себе: одно из двух. Или у тебя белая горячка с одной банки пива, или у местной команды в воскресенье случился двенадцатый проигрыш подряд, и с тех пор они тренируются по ночам, чтобы больше не позориться. Всматриваюсь, расплющив нос об оконное стекло. Кажется, эти фигурки исчезают вон там, под трибунами. Странно, говорите? Еще бы не странно! Я подтаскиваю под себя стул и жду развития событий. На стоянке у жандармерии припаркована тяжелая фура. Она стоит, но мотор работает. Потом смолкает. Луч карманного фонарика мечется вокруг фуры, обшаривает кювет, елозит туда-сюда, потом гаснет. У трибун — никакого движения. Тишь да гладь… и буря у меня под черепом. Позвонить в жандармерию? Но в моих хоромах нет телефона. Пойти туда? И что сказать? «Вон они, вон они, вон там!», как в кукольном театре? Во-первых, кто «они»? В этой истории, видимо, есть охотник и есть зайцы. И как хотите, а я при таком раскладе всегда болею за зайцев.
Так проходит четверть часа, потом фура выруливает со стоянки и уезжает.
Зайцы мои только того и ждали — глядь, высунули ушки. Пересчитываю их: один, два, три… шесть. На сей раз они не бегут, идут гуськом вдоль боковой линии. Но что они такое несут, прижимая к груди? В конце концов мне удается разглядеть, и я прямо-таки столбенею: это их одежда! Они все полуголые! На улице хорошо если плюс пять, а они полуголые! Мальчишки, лет двенадцати-тринадцати, тощие, как бродячие кошки. За тридцать метров можно ребра пересчитать. Они направляются в мою сторону и останавливаются чуть ли не под окном. Какое-то время мы остаемся в этом положении: они — растерянные, окоченевшие, и я, притаившийся за занавеской. Я собираюсь открыть окно, как вдруг взгляд мой падает на нечто такое, что меня окончательно добивает. Представьте себе: последний мальчик, кажется, самый высокий, держит на руках ребенка, совсем маленького! Закутал его в свитер, только круглая головенка торчит. Вдруг малыш высвобождает одну руку, указывает пальцем куда-то вперед, и тут же все как один стартуют в этом направлении. Много знавал я в жизни маленьких деток, но чтоб они пользовались таким авторитетом, что-то не видал.
Я бегу в кухню, чтоб не потерять их из виду, и обнаруживаю всю команду на задах соседнего дома. В двери хозяйственной пристройки есть кошачий лаз. Малыш велит ссадить его у этого лаза и пытается в него протиснуться. До попки все идет как по маслу, а дальше никак, сколько он ни изворачивается. Один из мальчишек пробует протолкнуть его и получает пяткой по физиономии. И хоть бы один засмеялся! Вот это меня поразило.
Тут дождь припускает снова, но они уже внутри. Я так и сижу, уставившись на дверь. Мой влюбленный воришка сейчас от меня за тридевять парсеков.
VIII
Рассказывает Агата Мерль, шестьдесят четыре года
Морис думает на белок. Белки, скажет тоже! Совсем, бедный, из ума выжил. Где это видано, чтобы белки открывали банки с вареньем? Печенье — ладно, прогрызть упаковку они могли, а с ревеневым вареньем-то как, вот скажите? Я к соседу бы зашла, спросить, не заметил ли он у себя чего-нибудь, да неудобно беспокоить. Писатель все-таки. Я почему знаю — Франсуа сказал, Жермены, покойницы, правнучатый племянник. Приехал, говорит, на две-три недели поработать в спокойной обстановке, чтоб никто не мешал. Ну я и не мешаю. Хотя я ему много могла бы порассказать, только записывай. Чего-чего, а всяких случаев у нас тут хватает.
А насчет варенья у меня есть свое мнение; я никому не говорю, потому что засмеют, но лично я голову дам на отсечение, что угадала: вот подумайте, у кого такой рост, чтоб пробраться в кошачий лаз, и при этом пальцы, чтоб отвинтить крышку с банки? Сколько ни ломайте голову, а если у вас есть хоть капля соображения, додумаетесь до того же, что и я: обезьяна это, вот что. Точно вам говорю, обезьяна. Сбежала из какого-нибудь цирка. Вот так-то.
А пока там что, я велю Морису заделать лазейку. Кошка пускай в лоток ходит, а я все сказала.
IX
Рассказывает Виктор Дутрело, одиннадцать лет, брат Яна
Что идти, это бы мне тьфу, если б в своих башмаках. А у меня один потерялся в кювете, когда мы выпрыгивали из грузовика, и старшие так и не разрешили вернуться поискать. А потом в гараже, где мы спали, я нашел дамские туфли и теперь в них иду. Макс всю дорогу надо мной ржет, потому что каблуки. Обхохочешься.
В гараже было хорошо. Одежу мы повесили сушить на горячий котел, а сами спали в синих спецовках, которые там были. Их на всех не хватило, и старшие своими одевались по очереди, а две дали нам с Максом на всю ночь. А еще перед уходом мы там съели три пачки печенья и какое-то варенье, не знаю, из чего. За собой мы прибрали, спецовки на место положили, все как следует. Только прихватили сумку, такую здоровую, прочную, с какой за продуктами ходят. Фабьен и Реми ее несут по очереди, потому что тяжело. Он ведь все двенадцать кило весит, Ян. Они сказали, что с ним к нам сразу привяжутся, что шестеро ребят и такой человечек, как Ян, слишком бросаются в глаза. И посадили его в сумку. Только теперь приходится тащить.
Идти решили вразбивку, чтоб не светиться. Фабьен и Реми впереди. Они шагают широко, и поспевать за ними трудно. Иногда мы видим, что они останавливаются. Это когда не знают, куда дальше. Тогда они опускают сумку на землю, и Ян высовывает головенку. Поворачивает ее во все стороны, как все равно перископ, вверх тоже смотрит, даже, по-моему, принюхивается, а потом показывает пальцем: туда! — и мы идем дальше. Пьер и Поль, средние, идут за ними метров за сто в своих шапках с ушами, уши по бокам болтаются. Иногда они оборачиваются поглядеть, как мы там, не отстали? Конечно, мы не отстаем. Нам по-любому ничего другого не остается. Мы младшие, наше дело за ними идти, куда ведут, и все. Но мы молодцы, так Реми сказал. Только немножко похныкали, когда из дому уходили ночью. А сегодня и дождь перестал, совсем другое дело.
Утром, уже не рано, старшие остановились нас подождать, и мы собрались все вместе в такой будочке на краю шоссе. Я думаю, это была автобусная остановка. Я спросил у Реми:
— Реми, а куда мы идем?
Меня этот вопрос давно мучил. Он сказал:
— Мы идем на запад. К Океану.
А Фабьен еще добавил:
— К Атлантическому океану.
И вытащил из кармана пачку печенья. Это был приятный сюрприз, потому что я думал, мы их еще тогда доели. Мы ели печенье и молчали, а те слова все плясали по будочке: