Дивное лето (сборник рассказов)
Шрифт:
Она встала, но как-то неуверенно, будто и не знала, что такое буфет. Наклонилась, вытянула кошачью миску, а там, как я и думала, еще оставалась еда — хлеб, в молоко накрошенный, — кошка с котенком сей момент к миске повернули и принялись лакать. Я подсунула бумагу под хворост и зажгла растопку.
— Давай-ка и мы с тобой поедим. Суп остался от обеда, и яичницу мигом поджарю, — сказала я.
— Как у вас опрятно и порядок везде. — Эдит огляделась по сторонам. Она взяла с буфета начищенные до блеска медные весы с чашками и ступку. — Это мои старые знакомые, помню, как вы, тетя Веронка, бранили их каждый раз, когда чистили… — (Пестик был подложен под ступку, господи, как давно я ею не пользовалась! А на весах я теперь свои очки держала да разные коробочки с лекарствами.) — А в ящичках что? — Она подошла к стенному шкафу, стала выдвигать ящики одни за другим. Принюхалась, — Ванильный сахар! — Сунула палец в порошок, попробовала на вкус, — Он самый!..
— Там же найдешь шафран и гвоздику. Все на своем месте, как и прежде.
— Только канарейки не стало.
— А ты и канарейку помнишь?
— Помню. Ее звали Манди.
— Верно! — И я тоже вспомнила старую нашу канарейку. А ведь последние годы и думать о ней не думала.
Я подкинула в печку сухих поленьев, огонь занялся вовсю, потрескивал, и дождя не слышно стало.
— Канарейка все склевывала какие-то ракушки. Мелкие окаменевшие раковины… Как они назывались?
— Ей-богу, не помню, — сказала я. Печка прогрелась, я поставила на плиту суп, а рядом — чугунный котелок, напарить картофельных очистков для кур.
— И клетки от нее не сохранилось? — спросила Эдит.
— Ну как же, куда ей деться? На чердаке лежит. Та канарейка погибла, а другую я заводить не стала. Покойный муж мой, а твой дядя Дюла, большой любитель был певчих птиц, из-за него и канарейку держали. Встанет, бывало, у клетки и давай подсвистывать, а канарейка подхватывает, заливается.
— Погибла, значит. — Эдит уставилась куда-то в пустоту перед собой. — Вот уж никогда бы не подумала.
— Не век же ей жить!
— Все равно не подумала бы. Собственно, я ведь и не вспоминала о ней никогда, вот только сейчас, когда посмотрела на это место, где клетка висела. Вот там ее клетка была, возле часов… А что, разве часы не ходят?
— Остановились, еще во время войны.
— Во время войны?
— Ну да. Переносили их в подвал, и, видно, что-то внутри у них сдвинулось, с той поры они и стоят. Ну, поздно разговоры разговаривать, давай на стол накрывать. Вишь, и тарелки наши прежние целы, узнаешь?
— Нет, не помню… — ответила она наобум, должно быть, мои слова мимо ушей пропустила. Я навела на столе порядок, даже скатерть постелила; обычно-то, когда я одна, только отодвину в сторону мешочки с цветочными семенами да яблоки-падалицу, так и поем на уголке, а тут и скатерть достала.
— У меня и наливка смородиновая припасена. С прошлого года стоит.
Эдит по-прежнему не обращала на меня внимания. Она опустилась на низкую скамеечку у печи, и кошки расселись вокруг нее, поближе к огню.
— А калитка заперта? — вскинулась вдруг она.
— На задвижку закрыта.
— На задвижку, и только-то?
— Никто сюда не сунется, — говорю я, — хоть кличь-скликай… — Я расставила тарелки и рюмки. На сердце тепло было от одной мысли, что у меня в доме гости, давно ко мне ни одна живая душа не заглядывала. Разве что брат забежит иной раз. «Ну, как ты тут, — спросит, — Веронка? Скрипишь помаленьку?» А кроме него, больше некому.
— Вдруг к нам полезет кто! — Она даже с лица изменилась.
Я как раз разбила яйца на яичницу. Покосилась на нее, решила: шутит — и сама рассмеялась.
— Вот те на! Видать, начиталась страстей, а может, в кино насмотрелась?
— В кино? — Похоже, ей и впрямь было невдомек, о чем я. Сжалась вся в комочек. Пестрый котенок вспрыгнул было ей на колени и так напугал, что она вскочила, как подброшенная.
— Слышь-ка, что за напасть с тобой приключилась? Уж не захворала ли ты?
— Вот и вы туда же, тетя Веронка, все меня об одном и том же спрашивают!
— Бледная ты да худющая — страсть глядеть. Как живется тебе, не знаю, сама ты ничего про себя не рассказываешь. Не видишь тебя годами, потом мелькнешь случаем, не присядешь, не поговоришь, к поезду, видите ли, ей надо спешить… но сейчас тебе спешить некуда, все равно ведь не уедешь. Ты хоть работаешь ли где, не пойму я?
— Работаю… А почему вы не запираете калитку? Как можно оставлять открытой настежь?
— Да не настежь она открыта, говорено тебе, что заперта на задвижку. Кто и захотел бы войти, так не сможет.
А той, знать, беспокойные мысли сидеть не давали, вскочила на ноги и ну сновать из угла в угол, я едва успевала следом головой вертеть.
— Садись к столу, я суп разливаю.
Но ей все неймется.
— Не стоит бояться их, сторонних-то людей, — сказала я. — Никому нет дела до других, всяк сам по себе живет.
— Ох, если бы! — воскликнула она и рассмеялась. Напугал меня этот смех, потому как не чувствовалось в нем веселья. — Вы и не представляете себе, тетя Веронка, что творится на свете.
— А чему там твориться? Идет все, как заведено. Хотя бы меня взять, к примеру, мало ли я всякого натерпелась — две войны пережить, и перемены, и власти разные, а мне все ничего, живу себе и живу. Ну, будет тебе с ума сходить, иди садись к столу.
Я разлила по тарелкам картофельный суп, вкусный такой получился, с кореньями разными и сметаной заправлен. Эдит села, но к еде не притронулась. Я помешала ложкой в тарелке, подула, чтобы остудить, и принялась за хлебово. А сама думаю: может, и она разохотится, на меня глядя. Но Эдит ни в какую. Вытащила из сумки сигареты и враз задымила.