Дивное лето (сборник рассказов)
Шрифт:
— Топика, да перестань же ты наконец прыгать!
— Так значит, четыре порции блинчиков? — переспросил официант.
— Да, — ответил Бенкё. — Их именно четверо… Умоляю, мама, ну последи за детьми. Не хочу я с ними ругаться.
— А с ними и не надо ругаться. — Старушка умиленно смотрела, как малыши, подбежав к Тонике, стали прыгать за нею следом.
Старику, потягивавшему у печки глинтвейн, все это явно нравилось.
— Один лучше другого, — сказал он старушке.
— Падает снег, падает снег, адаетснег, даетснеге-ег, — затянул Лаци. Шари подхватила, и они побежали к выходу. А Тоника теперь прыгала задом наперед.
— С ними бесполезно разговаривать.
— Словно четыре маленьких гномика, — улыбнулся старик.
Бенкё кивнул: спасибо. А наклонившись над ухой, сказал:
— Их в приличное место с собой брать нельзя. Вообще нельзя выпускать из их клетки.
— Ой, ну зачем ты так!
— Вот, это мой воскресный обед! Даже не могу докончить эту проклятую уху. Пожалуйста, она уже как лед.
— А ты не нервничай. Я же не нервничаю. Если бы я так нервничала, то каждый день оставалась бы без обеда.
— Мне очень жаль, что все это свалилось на тебя, мама, В такие моменты я понимаю, что это такое. — Он отпил минеральной воды. Опять болел желудок. Последнее время это часто случалось после еды. Мгновенная боль, похожая на резкий удар. Он надавил пальцами под ребро. — А Шара неплохо устроилась.
— Она же учится. Что она там учит? Она мне говорила, но я забыла.
— Эстетику. В вечернем университете.
— А что такое эстетика? Налил бы мне вина, по-моему, там еще осталось в бутылке.
— Учится она! — нервно сказал Бенкё. — Кто ее знает! Нас выпроваживает, а сама может делать что угодно.
— Перестань!
— Неделю валяется на диване, неделю в квартире не убрано. Она наверняка и учебу эту придумала для того, чтобы иметь больше свободы… Смотри, они сейчас отдерут портьеру! Если ты не вмешаешься, я займусь ими сам.
— Вот и блинчики, пожалуйста. — Официант ловко расставил на столе четыре тарелки.
— Дети! — позвала бабушка. — А ну-ка, быстренько сюда. Тут для вас есть что-то вкусненькое. Идите же ко мне, птенчики мои.
— Извините нас, — обратился Бенкё к официанту.
— Что вы, что вы. Вы можете гордиться своими детьми. Вот если ребенок ведет себя тихо, тут уж, действительно, дело неладно.
— Не смей брать руками, — сердито одернул Бенкё Лацику. — Сколько раз тебе говорили, что руками, — он понизил голос, — не жрут?!
— Вкусненькие блинчики. Для нашего маленького Лулу, — просюсюкала бабушка.
— Я рассчитаюсь, — сказал устало Бенкё. Он потрогал живот. Как камень. Придется лечь на операцию.
— Вам не понравилась уха? — спросил официант, положив перед Бенкё счет. — Сто сорок два форинта.
— Да нет, очень вкусно, вот только желудок у меня…
— Болит? — забеспокоилась мать. — Опять?
— Нет. То есть… Не сильно, — Он дал официанту двести форинтов и попросил сдачи пятьдесят.
— Ну, доедайте блинчики — и пойдем.
Бенкё поднялся. Наконец-то он мог встать из-за стола. Было три часа. До дома можно добраться минут за двадцать, если дорога сухая. Но снег не перестает. Так что уйдет не меньше часа.
— Есть еще немного вина, — сказала старушка, — но оставлять же его. Дети, не кидайтесь шапками. Мама и папа не для того работают. Лаци, подними носовой платок. И не трогайте мою сумку, а то не найдешь потом. Вон как вас много.
— Да? — Бенкё надел полушубок, — Я пошел, буду ждать вас в машине у входа.
В машине он немного передохнул. Снег залепил ветровое стекло. К четырем будем дома, подумал он, до того, как начнется матч по телевизору, нужно еще просмотреть проекты планов. Завтра в девять совещание в тресте.
Дети уже толкались у дверей ресторана, надевая синие вязаные шапочки.
— Спокойно, спокойно, — командовала бабушка.
— Это, к вашему сведению, «трабант», а не сугроб, — разозлился Бенкё. — И нечего его разносить. — Он смотрел, как дети забирались в машину, переваливаясь друг через друга. Правой рукой он разгреб их, освобождая место для малыша. Лулу вцепился ему в запястье и запел. — Того, кто будет вести себя тише всех, — сказал Бенкё, — вечером покатаю на плечах. Поехали!
Снег падал хлопьями. Дорога была скользкой, он не решался ехать со скоростью более сорока километров. В зеркальце машины он видел синие шапки детей и себя. Узкую полоску своего лица. От белизны снега оно казалось серым. Он провел рукой под глазами. Посмотрел на мать — как же они похожи друг на друга. Круглые, мясистые лица. Когда-то ему хотелось иметь более резкие черты лица. Теперь уже все равно.
Огромная машина с нефтяной цистерной тянулась мимо «трабанта», обдавая его снегом. «ОСТОРОЖНО. ОГНЕОПАСНО». Вот уже эта громадина обогнала их. «ОГНЕОПАСНО». Двойные колеса, грохот. Ее шофер хоть что-то делает. Когда в гараже он выходит из этого чудовища, то хоть вздохнет с облегчением — пронесло. Как Ив Монтан в «Плате за страх». Это по крайней мере какое-то дело. Какое-то дело. Какое-то дело. Какоетодело…
— Что ты сказал? — спросила мать. Она сидела рядом и дремала. Дети копошились сзади. Они царапали замерзшее стекло, дрались, хихикали и болтали на своем языке. «И не суброг. Трапа карапа»…
— Когда ты был ребенком, ты так же пристраивался на коленках у окна. У окна автобуса. Помнишь, раньше рядом с кабиной шофера был такой закуток. В старых автобусах. И так же глазел на все, как Лаци. Нет, как Тоника… Ты был невыносим. Однажды засунул себе в нос бобы…
— Хоть бы я тогда задохнулся… — И подумал: если из-за Шары нельзя будет смотреть матч, поднимусь к Молнарам. Так даже будет лучше.