Дивное лето (сборник рассказов)
Шрифт:
— Тот, что по виноградникам бродит, — говорю я сыну. И тут же за руку его ухватила; сразу почувствовала, по тому, как он круто мимо меня шагнул, что он того и гляди бросится на чужака. — Постой, — говорю, — ничего такого не случилось, просто я тебя дожидалась.
— Где он, гад?
— У колоды. На козлах.
— Гад такой! За бабами охотиться?! Старух грабить?!
— Да ничего он худого ее сделал, — Я уцепилась за его руку, чтобы он не бросился на незнакомца, так впилась, что чувствовала, как колотится сердце у него в груди; мышцы его налились, дохнуло запахом табака и потеого тела.
— Постой, — говорю. — Позовем его в дом, а потом людей кликнем. — Пока сына не было дома, я ждала его, ее могла дождаться, но теперь, когда он был здесь и я ничуть не боялась того человека, мне подумалось, что не след еам одним приниматься за это. Только с другими, все вместе. С Баеами, с соседями их, Ти-боллами, и остальными соседями-виноградарями, потому что, если сладим что в одиночку, может, выйдет не так, беда будет. — Позовем его, ты покараулишь, а я за людьми сбегаю.
— Я и один с ним справлюсь, незачем людей собирать.
— Нельзя одним, — говорю ему, — нужны свидетели.
Тут он мне уступил. Пока мы говорили, я все на чужака посматривала, он сидел не шевелясь, весь скрючившись, и смотрел на свет. Когда мы подошли, он даже не повернулся в нашу сторону.
— В дом ступайте, — сказал ему Михай. Теперь уж пусть сам с ним беседует, решила я, — Не слышите?! — прикрикнул Михай. Только тогда человек спустился с козел, передернулся, потом отряхнул сзади брюки, точно это теперь было так уж важно. Он посмотрел на сына. Не знаю, что он в нем так разглядывал: скуластое лицо, черные глаза, насквозь пропотевшую рубаху с закатанными на крепких руках рукавами или наброшенную на плечи кожаную тужурку, а может, перепачканные штаны или грязные башмаки? Посмотрел он на сына, потом опять содрогнулся весь и двинулся к свету. Прошел по освещенной полоске земли и у двери остановился. Точь-точь как собака, которую обычно не пускают в дом и она, прежде чем войти, ждет, чтобы ее еще раз позвали.
Сын кивнул мне, чтобы я шла вперед, потом было пошел следом, но передумал, да как рыкнет на незнакомца и впрямь как на собаку. Тот боком проскользнул в дверь, опять передернулся, сложил руки на груди, будто священник, и замер. Михай бросил кожан на скамью и, точно человека того вовсе не было, подошел к тазу с водой, который я загодя приготовила, ополоснул руки, потом обошел стол, сел и уронил руки перед собой. Чужак все стоял. Я разложила картошку в три тарелки, сдобрила обжаренным в жире луком, сверху добавила сала, сыну самый большой кусок, незнакомцу — чуть поменьше; поставила перед ними.
— Садитесь, — говорит ему Михай.
Тот не знал, куда ему сесть, но по тарелкам разобрался. Подтянул стул, сел; руки его свесились вдоль туловища, глаза закрылись, похоже, совсем обессилел, потому что, когда сын рявкнул — ешьте, мол, ложка так и прыгала у него в руке. Я тоже села с ними к столу и, обождав сына, принялась за еду. Оба мы наблюдали за незнакомцем. Сейчас, сейчас я пойду, думала я, надо же сказать соседям, но это я только так, про себя подумала, а сама вовсе и не спешила и все присматривалась к тому человеку, а он после первой ложки так и набросился на картошку; теперь он казался мне просто несчастным, а вовсе не бродягой, с которым нужно расправиться; только тут я заметила, какое красное у него лицо. Скулы так и пылали. Михай вытер тарелку коркой и протянул мне за добавкой. Я опять положила ему на картошку большущий ломоть сала. Подрезала хлеба. Вернулась к столу, снова посмотрела на скулы незнакомца, на ввалившиеся глаза и говорю:
— Приготовлю-ка я чаю.
Человек встрепенулся. И такие у него вдруг стали глаза, будто у ребенка, когда угостишь его конфетой. А Михай и говорит:
— Ни к чему это. Ступайте уж. У вас дело есть.
Может, человек тот и не понял, про что говорил Михай. А может, ему было все равно. Он хотел что-то сказать, наверное, насчет чая, что не отказался бы, тогда ведь я уже поняла, что он болен, потому и квелый такой, что болен, тут у меня и вовсе страх пропал, я смотрела на него уже как на человека, которому помочь нужно. Он, бедолага, хотел сказать насчет чая, но Михай о чем-то спросил его, так что счаем ничего не вышло.
— Что вам тут нужно в наших краях?! — вот что спросил у него Михай.
— Ничего, — ответил он странным голосом, да я-то знала уже, что странный он из-за хвори его. — Ничего, — повторил человек.
— Что вы мне тут ничевокаете! — прикрикнул на него сын. — Как положено отвечайте, коли спрашивают. Как это ничего, когда всем известно, что вы давильни взламываете. Чего тут рыщете?
— Я давильни не взламываю, — сказал чужак; он уже не ел, да и посмел бы он теперь есть?
— Нечего врать-то!
Тут человек тот взглянул на Михая, но уже не так, как бродячий пес. Человеческий взгляд был.
— А что вам у нашего дома понадобилось?
— Лихорадит меня, — проговорил он помолчав, — Нездоров я.
— Нездоров?! — растянул губы сын, — Эк заливает-то!
Тут он распрямился на стуле и, вставая, выбил его из-под себя ногой, потом подошел к ведру, зачерпнул воды и долго пил. Кружка громко звякнула, когда он ставил ее на место.
— Заливает-то как! — Он обтер губы рукой, — Может, еще и пожалеть его?
— Кажись, он и вправду болен, — сказала тогда я.
Сын сверкнул на меня глазами.
— А вы ступайте, делайте, как решили. Уж скоро ночь.
Я встала. Чему быть, того не миновать, подумала про себя. Нельзя же, в самом деле, чтобы он тут разгуливал. В охотничьем домике вон жена коменданта одна с двумя ребятишками. Да и человеку этому лучше будет.
— Ну, я пойду.
— Я тоже пойду, — вскочил незнакомец.
Михай одной рукой без труда усадил его на место.
— Вы останетесь здесь!
— Нет, я пойду. — Человек под рукой у Михая напрягся.
Сын вдруг рассмеялся. Так он смеялся у адвоката, когда разводился с Мили. Мне и тогда не понравился его смех, и слова не понравились, которые он тогда сказал. Больше не буду таким идиотом, каким был, сказал он тогда, эх, отольются миру мои слезы! Да разве ж мир тебя выставил на посмешище, а не Мили твоя, говорила я ему. А он все свое: не буду больше таким идиотом, вот увидите!.. И вот он смеялся тем же смехом, глядя, как барахтается у него под рукой этот несчастный, как цепляется за стол, будто кошка, когда ее к земле прижимают. Нравилось ему это.