Дивное лето (сборник рассказов)

Сакони Карой

— Ну вот, — говорит он вдруг у меня за спиной, — ну чего ты тут возишься? Чего маешься, сказать не могла, что ли? — Сказать, а кому сказать-то, говорю. — За доктором схожу, говорит. — Это он из сада пришел. Забирает у меня из рук кружку и сажает меня на стул, а сам кастрюлю держит, крышкой накрытую, и ставит ее на буфет. — Не ставь на буфет, говорю, краска облезет. — Пошла ты со своей краской, говорит, но уже потише, и его, говорит, когда-нибудь порублю, буфет этот дрянной, ты о себе лучше думай, а не о буфете. Вот, я тут, это, супу принес, соседка дала, куриный; съешь, а потом я за доктором схожу. — Ой, говорю, и не показывай мне суп этот, все равно есть не могу. — Ты у меня его съешь, черт побери, и доктора я позову, нельзя так. — Ну не ругайся, не груби, не нужен мне доктор, я же говорю, не станет он меня лечить. — Коли не больная, так не станет,

а больная, так лекарство даст, — кричит он на меня, а сам с супом своим пристает; снимает с кастрюли крышку, ложку ищет в ящике, и ворчит, ворчит, мол, есть в этом доме хоть одна порядочная ложка, черт побери! — Есть там хорошие ложки, да только не надо ничего, не буду я суп есть, — Как еще будешь, говорит, и пихает в меня суп, я и отвернуться-то никак не могу. — Ой, не надо, не надо, не мучь ты меня! — Ты у меня будешь есть, черт возьми! — Брат, говорю, братец, ради всего святого, не ругайся, — Дьявол ругается, а не я, ешь! — Пришлось проглотить, что он в рот мне влил. Я и вкуса никакого не почувствовала, а как проглотила, так уж и не жалела, что кормит меня силком, пусть его, пока терпеть могу. — Открывай рот, говорит, не изображай мне тут мученицу, это я и сам умею! Ишь, раскисли! Вот съешь суп, и пойду за доктором. — Я мотаю головой, не хочу, мол, тогда он своей ручищей, как клещами, слушает мне макушку, и приходится мне опять глотать; цежу я суп, а у самой слезы выступают на глазах от натуги. — Вот видишь, говорит, видишь. Видишь, какая ты. Видишь, видишь, — Посмотрела я на него, а он плачет. Плачет, и у меня слезы в глазах стоят, смотрим мы так друг на друга, у него в руках ложка дрожит, ну а я ему тогда я говорю, мол, оставь ты меня в покое, зачем мне жить? Зачем нам мучить друг друга, зачем? Оставь ты меня в покое, — Не болтай, говорит. Не болтай. Тебе нужно есть. — Тихо так сказал и заплакал, совсем как в детстве, когда накажут его, или заставят чего делать, или с дерева упадет, в точности так заплакал: рот скривился, слезы ручьем, всхлипывает, губу закусывает, а только сдержаться не может, плачет в голос, плечи трясутся, рука его у меня на макушке слабнет и сползает на затылок, он притягивает меня к себе, грудь у него дрожит, и слышу я, как в груди у него плач булькает; плачет он, завывая, захлебываясь, в одной руке так и держит кастрюлю, другой меня к себе прижимает, лбом в свои тощие ребра уткнул.

А я и рада бы заплакать, горло перехватило, слезы в глазах, да не могу, сил нету.

1975

Все торопятся по домам

Мы как раз собирались закрывать кафе, с самого полудня посетителей почти не было; я без дела торчал у выхода, смотрел через занавеску на улицу, на автобусную остановку; сквозь белую прозрачную ткань казалось, что на улице и повсюду кругом идет снег, хотя уже несколько дней стояла слякотная серая погода. От реки поднимался туман. Никто из пассажиров, вылезавших из автобуса, не забегал к нам, как обычно, выпить кофе или пива; с покупками в магазинной обертке они сразу пересекали дорогу и шли по домам. Некоторые еще только сейчас тащили елки. Чахлые, какие остаются напоследок. У меня уже две недели была елка, я купил ее на рынке и вывесил на холод за окно у себя на пятом этаже, а втащил в комнату только сегодня утром, чтобы жена нарядила ее. Обо всем надо заботиться заблаговременно. Я-то уж ученый, не вчера родился, жизнь научила вовремя доставать все, что необходимо. Не люблю я спешки и неопределенности, даже в пустяках. Я и цветные лампочки выложил заранее из прошлогодней коробки. К вечеру придут наши дети с внуками. Купил я кубики, книжку с картинками, куклу, детскую железную дорогу, все, что надо. По душе мне рождественское настроение, люблю праздничный ужин, нравится запах ели в комнате и как горят свечи. Есть у нас и ясельки с гипсовым младенцем Иисусом, а вокруг него гипсовые Мария и Иосиф, волхвы, пастухи, все из гипса, раскрашенные, и еще гипсовый осел, гипсовая корова — словом, весь Вифлеем; сзади, за красным целлофаном, зажигается лампочка от карманного фонарка, очень красиво. Бывало, всякий раз расчувствуюсь, детство вспомню. Потом мы ставим «Тихую ночь», сын как-то принес пластинку, и мы ее всегда проигрываем, а тут тебе и бенгальские огни — право, нельзя не расчувствоваться, сидишь, а тебя слезы душат, и такую любовь ко всему испытываешь в эти минуты! Вот обо всем этом я и думал, а еще о том, что скоро и дню конец; девушка-буфетчица в пять часов выключила кофеварку, директор подсчитывал кассу, в заднем, «мадьярском», зале мы выключили свет, словом, совсем уже собирались закрывать, как вдруг вошел тот человек.

Ну, думаю, выпьет чего-нибудь на скорую руку и подастся домой, как все.

Бог знает, сколько лет ему было: ни стар, ни молод; по виду не скажешь, что живет в достатке, да и волосы болтаются по плечам, сам худой, хилый; борода и усы слиплись от туманной влаги. Остановившись в дверях, он взглянул сперва на меня, потом на девушку за стойкой, кивнул и плотней запахнул пальто; замешкался он у входа, словно выжидая, что его примут здесь с распростертыми объятиями.

Я подошел к стойке — может, спросит чего-нибудь, так чтоб уж сразу и кончить дело, но он стоял молча.

— Кофе я уже не могу приготовить, — заявила девушка.

— Кофе у нас нет, — сообщил я субъекту. — Мы уже закрываемся. Чем могу служить?

— Присесть можно? — спросил он тихо.

Вот присесть-то как раз и можно было, кафе пока открыто.

— Садитесь, — сказал я с неохотой. Думал, заметит. Но нет, он радостно пристроился к столику возле батареи, будто я пригласил его самым разлюбезным тоном.

— Что вам принести? — поторопил я его.

Он кротко взглянул снизу. Ну да меня этим кротким взглядом не проймешь. Видал я таких типов, все они поначалу смотрят так же кротко.

— Вина, — сказал он.

— У нас только в бутылках.

— Да-да.

— По ноль семь. «Абашари», «Фурминт», «Леанька».

— Красного нет?

— Есть и красное.

— Может, его…

— Подай «Кекфранкош», — сказал я девушке.

Она сняла бутылку с полки, подала, даже по протерев. Скривила рот, мол, только этого еще не хватало.

Бутылку я подал на подносе вместе со стаканом. Налил ему вина. Между делом пригляделся к нему получше. Он отогревался, прикрыв глаза и засунув руки себе под мышки; когда я все приготовил, он взглянул снизу вверх и, улыбаясь, потянулся за стаканом.

— Вы оба не выпили бы со мной?

Когда он это произнес, я был уже на пути к стойке. Заметил, что девушка была бы не прочь, по опередил ее.

— Нет, сударь, благодарствуем.

Дело в том, что я кое-что углядел. Рассмотрел, когда этот тип потянулся к стакану.

— Мне бы хотелось, чтобы… — робко продолжал настаивать посетитель.

— Да нет же, нет, господи! — сказал я решительно и поманил девушку придвинуться поближе. Она перегнулась через стойку.

— Посмотри ему на руки!

Девушка взглянула туда через мое плечо.

— Видишь?

— С ним что-то стряслось, — опешив, прошептала девушка.

— То-то и оно!

Я повернулся, полагая, что этот тип опять спрячет руки под мышки. Но ошибся. Он сидел выпрямившись, руки лежали на столе, правда, на этот раз не было видно пп ладоней, ни тыльной стороны кистей, только два сжатых кулака, и все.

— Мне бы хотелось, чтобы вы выпили со мной, — проговорил он дружелюбно.

Я промолчал. Девушка у меня за спиной облокотилась на стойку.

Теперь мужчина смотрел на нее. Ну, думаю себе, смотри, глаза не прогляди только. Она не к таким типам привычная, не тебе чета. Видел бы ты ее ухажеров, подумал я. Или их машины. Видел бы, кто вьется вокруг все, у стойки отирается. Красивая девушка, перевели ее к нам из какого-то кафе в центре недавно. Я не интересовался причинами, начальству виднее. Она так и притягивала к себе мужчин своими миниюбками да белыми кофточками с глубоким вырезом.

Я и сам при каждом удобном случае заглядывался на ее грудь. Она сильно красилась, целое состояние тратила на парикмахера да на косметичку. Когда, опершись на локоть, она стояла у меня за спиной, меня прямо окутывали ее парфюмерные ароматы. Ну да я уже не мальчик. И вообще меня в тот момент занимало одно: скорей бы уж закрываться!

— Дело в том, что мне некуда идти, — проговорил мужчина.

— Некуда? — осторожно переспросила буфетчица.

— У меня никого нет. Не могли бы мы сегодняшний вечер провести вместе?

— Только не со мной, — отрывисто засмеялась девушка.

— Я имею в виду, мы все. Втроем.

— Вы шутите, — сурово заметил я.

Он ответил не сразу. А сам все смотрит на нас этим вроде бы кротким взглядом.

— Вы думаете, я шучу? А ведь я вполне серьезно…

— Ну как же, именно с вами! — завелась девушка. — А между прочим, сегодня рождество.

— Между прочим? — подчеркнуто насмешливо повторил мужчина.

— Да, между прочим! Не знаете, что ль, сегодня все торопятся по домам.