Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
Елизар лежал тихо, полуприкрыв веки, и устало наблюдал за врагом. Тот осторожно обошёл поверженного, убедился, должно быть, что он сильно ударился и неопасен, вернулся к коню и отвязал конец аркана от арчака деревянного остова седла. Было слышно, как он там ворчит что-то или молится, призывая луну в свидетели своего подвига.
"А ведь этот скоро в асаулы выбьется", — не к месту подумалось Елизару, будто и в самом деле это было важно — станет командовать сотней этот воин или останется в десятниках... Вот он идёт обратно. Спешит. В руке арканная верёвка, он подёргал её — тело Елизара шевельнулось. Татарии довольно оскалил белые зубы, в сотом колене прополосканные кумысом, и склонился связать пленника
"Помилуй мя, боже, и помоги..." — скорей подумал, чем прошептал Елизар, и в тот же миг, когда кочевник наклонился, навис над ним, всё существо Елизара будто подбросило навстречу этому пахнущему потом плотному телу, а руки точно и крепко вонзили пальцы в горло врагу. Тут же Елизар подумал в испуге, что надо бы выхватить нож из этих ослепительно белых зубов, но руки были заняты, да и дело было сделано: пальцы судорожно вкогтились в горло, углубляясь в жёсткий, неподатливый хрящ гортани. Кочевник всхрапнул по-лошадиному, обронил нож на грудь Елизару и ухватился за его кисти, стараясь оторвать от горла его руки, но это было трудно сделать даже самому Елизару. Рука кочевника шаркнула по груди Елизара, нащупывая нож, у самого лица качнулся засаленный локоть шубы, но в тот миг, когда вражья рука нащупала нож, Елизар вцепился в эту руку зубами. Послышался стон, будто не в горле, а где-то в самом животе. Тело врага обмякло, хотя он ещё брыкался, бил локтями и коленями, но всё слабее и беспорядочнее были эти движенья...
— Вот те и "гайда"! — прорычал Елизар, когда почувствовал наконец, что тело совсем ослабело и мешком наваливается на него. — Нагайдачил, Батыево исчадие!
Он торопливо откатился в сторону, ослабил и скинул с себя петлю. Его трясло мелкой, дрянной дрожью, какой не было ни в Суроже, на стене, ни той ночью в степи, там он был готов ко всему, а тут налетело несчастье нежданно, когда всё нутро его отмякло и преклонилось пред чудным виденьем берёзового перелеска... Дышалось коротко, тяжело. Не верилось, что так скоро будет повержен враг, но, поднявшись на ноги и глянув, как замирает в судорогах кочевник, как скрючились его толстые короткие пальцы с клочьями шерсти, выдранной в агонии из шубы, он понял, что с этим кончено. Подошёл ближе, наклонился, подобрал нож. Подумал и сорвал дорогие ножны с пояса, тут же броско перекрестился и отвернулся, чтобы не видеть вспухшего, потемневшего горла — чёрные бугры разорванного под кожей хряща.
— Вот уж где пропало бабино трепало... Прости Господи...
Конь упрямился недолго. Елизар вспрыгнул в седло и хотел было поскорей отскакать от этого места туда, где угадывался брод, но какая-то непонятная и властная сила дотянула его за увал, чтобы хоть мельком взглянуть на крохотную, походную ставку, оставшуюся теперь без хозяина. Вот он на гребне. Вдоль по лощине пролёг сумрак, во всё ещё хорошо была видна ладная островерхая ставка, её серый стожок с тонкой деревянном спицей вверху. Бока ставки были любовно разрисованы накладным орнаментом из белого и чёрного войлока в виде листьев, цветов, ягод и причудливых птиц. Вход, как и заведено у татар, смотрел на полдень. Перед ним легонько придымливал небольшой костёр, белёсый дым медленно тянулся по лощине. Тишина. До ближайшего кочевого аила полдня ходу, и до ночи никто не ступит на берег этой реки.
Елизар подъехал вплотную к ставке. Прислушался, В конце лощины проскрипел коростель, а с русского берега долетали плаксивые вскрики чибиса.
"Есть там кто аль нет?" — вопрошал в Елизаре всё тот же бес любопытства, сманивший его в эту лощину наперекор здравому смыслу, коему человек меньше всего уступает на земле... Он спешился, прислушавшись ещё раз. Тихо. Стреножил коня и шагнул к чёрной щели полузавешенного входа. В тот же момент полость шевельнулась и высунулся квадратный
Елизар откинул бокку ногой и раздёрнул полог входа. Снова раздался визг и выдал татарскую невесту — она забилась в правый угол. Он оглядел это крохотное жилище и успокоился: больше в ставке никого не было, если не считать висевшего на опорном колу войлочного "хозяина", — женщины зовут такую куклу "братом хозяина".
— Почто устрашилась? — спросил Елизар по-русски и сделал худо: она взвизгнула, пихнула Елизара пластом войлока, за которым скрывалась, и кошкой порскнула мимо него к выходу.
— Мати родная... Стой! Стой, окаянная!
Удивленья достойно было, как проворно молодая татарка выскочила наружу, но ещё больше подивился Елизар, когда кинулся вослед за ней и увидел её уже в седле. Она хлестнула коня — тот дёрнулся и тотчас остановился, едва не упав: Елизар связал ему ноги. Татарка побелела лицом и со страхом, с мольбой глядела на высокого русского, уже догадываясь, что произошло там, за увалом, но ещё не покоряясь судьбе.
— Почто слёзы в очах? Почто страшисся?
Он осторожно, но крепко взял её за бока и выседлал, но не опустил на землю, а держал, прижав к груди и глядя в её крупные чёрные глазищи, то и дело стрелявшие в стороны, рассматривая плотные, гладкие волосы, шею, молодую, красивую, сладко пахнущую травами.
— Ишь, как ладна и благовонна, — бубнил он, принюхиваясь к ней, а ладони ощущали тугое, ещё стянутое испугом юное тело. — Ишь коренья какие нашла благоуханные. Не к свадебке ли ладилась? То-то! Вот она, судьба-то: попалась пташка степная — привыкай к клетке...
Не выпуская татарку из рук, он шагнул к ставке, локтем откинул полог, вошёл внутрь.
— Ну, не верещи, коли так судьба повелела! — грозно прорычал Елизар, а потом уж тише заговорил по-татарски.
Во сне ему привиделось, что конь коснулся головы. Он проснулся от громкого фырканья и прикосновенья к волосам. Вздрогнул, открыл глаза. В ставке было сумрачно. На опорном коле висел, еле видимый, "брат хозяина" — саягачи, а в распахнутом пологе входа торчала голова коня. Елизар вскинулся, тронул рукой тёплый ещё войлок слева от себя, но женщины рядом не было.
— Халима! — позвал Елизар громко и почувствовал в ответ, как её рука легла ему на лоб. Он повернулся, запрокинул голову и различил её в полумраке. Она сидела, поджав под себя ноги, в одном халате из розового алтабаса [1] . У самого его виска слоновой костью светилось её колено. Она сидела с ножом в руке.
— Халима! — Он испуганно приподнялся, но тут же в смущении лёг снова: женщина отрезала конец верёвки и привязывала его к палке. Он уткнулся лицом в полу её халата, но она провела ладонью по волосам, отросшим до самых плеч, и легко, без помощи рук, поднялась — так легко, как это умеют только женщины Востока, чуть качнувшись телом вперёд.
1
Алтабас — персидская ткань.