Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
— Великий Ольгерд предлагает московскому князю мир! — заявил тысячник, стоявший справа, и оба склонили головы, держа шлемы в руках.
— Мир? — Дмитрий поднялся со стольца и, перешагнув скамью, на которой сидели Вельяминов и Кошка, подошёл к литовцам вплотную. — Старому Ольгерду понадобился мир? А Михаилу Тверскому он оставляет войну?
На скамьях ворохнулись бояре и воеводы: мудро вопросил великий князь, ой, мудро! А послы-то, тысячники-то, не ждали такого, эвона как мнутся...
— Передайте старому Ольгерду, что он беспричинно преобидел зятя своего, Володимера Ондрекча Серпуховского, и меня, великого князя Московского. Почто ведёт он войска свои во владения наши? Мы, князья русские, сами горе своё поразмыкаем, без помощи... Мы подрались, мы и помирились. А ещё передайте старому Ольгерду, что за Москвой долг великой: надобно навестить с полками моими град Вильну, не то неровно ложится — вы у нас бывали, а мы — нет...
Дмитрий говорил это негромко и нестрого, слегка покусывая губу и не скрывая этого движенья ни от своих воевод да бояр, ни от литовцев, но вдруг как-то приосанился, построжел лицом и гневно закричал в лицо литовским послам:
— Мир с Ольгердом — мала утеха мне, коли перестарок отрочий, Михаил Тверской, не натешился игрою, проливая кровь христианскую! Я сел на коня, дабы наказать всех вас! — Он отошёл к стольцу, крепко, още-рясь, вытер бороду ладонью и спокойнее закончил: — Подите к своему Ольгерду и возвестите ему: мир утвердим, токмо не меж нами, а меж всеми. Ольгерд со Михаилом Тверским, со Святославом Смоленским, со Дмитрием Брянским и которые помельче с ними, а с моей стороны — так же все мои князья.
Послы откланялись.
Движением руки он остановил уходящих послов и жёстко сказал:
— И пусть помыслят князья с царём вашим старым: у Москвы ныне достанет силушки на всех вас! — и уже тихо дополнил: — Токмо достанет ей, видит бог, и кровушки пролитой да неотмоленной...
После слов этих, последних, он резко кивнул головой на выход послам, так что дёрнулась тёмная скобка волос на лбу, и отвернулся. Он будто корил себя, что проговорил эти сокровенные слова перед чужими людьми, да ещё врагами.
Своих тоже он выпроводил молча, движеньем руки. На лице великого князя не было ни скорби, ни сожаления, а воеводы и бояре — те и вовсе только вывалились из шатра, сразу загалдели, загорланили, славя князя, надсмехаясь над послами.
— Митька! — послышалось от шатра. Бренок махнул рукой: — Князь велит рубить засеки!
Митька кивнул, да и всем стало понятно: нельзя выпускать ворога из рук.
Ожидание продолжалось ещё два дня. Москва обложила полки Ольгерда с трёх сторон, оставив четвёртую, смертную, для отступления. Ольгерд ещё раз прислал тех же тысячников, а ещё через день Дмитрий заключил перемирие, но не мир, в который никто пока всё равно не поверил бы. Перемирие было заключено на тех самых условиях, на которых в тот первый день настаивал Дмитрий, заключено ненадолго, чтобы не обманываться понапрасну, — от Госпожина заговенья до Дмитриева дня [63] . При этом Ольгерд поручился, что Михаил Тверской возвратит всё, что награбил в московских волостях, выведет оттуда своих наместников добром. Было оговорено также ещё одно: если Михаил Тверской посмеет напасть на московскую землю — быть ему биту от Дмитрия, и Ольгерд не должен вмешиваться.
63
От 31 июля до 26 сентября.
Враги ушли, оставив поле несостоявшегося сражения. Дмитрий отходил последним, отягчённый думами о Рязани и главной заботой — об Орде. А Рязань... Никак не мог он понять князя Олега: живёт под боком у Орды, всех предков его Батый вырезал звероподобно и землю пустошил многократно сам и его потомки, благо лежит она под боком у всех разгульных орд, а он, Олег, не может переломить себя — не может приложиться к Москве, дабы стоять во веки веков заедино. Знать, кровь подданных своих, муки людские ставит ниже власти и гордыни своей. За что же чтит его смерд земли рязанской? Где же бог? Что внушает Олегу всевышний?
У безымянной речушки великий князь пожелал отслужить панихиду по найденному в кустарнике молодому вою — пятьдесят седьмому, павшему в сражении со сторожевым полком Ольгерда. Отец Митяй со всей страстью отслужил панихиду, ещё раз показав своё уменье и порадовав князя. Дмитрий чувствовал какое-то неудобство перед всей Москвой за то, что малоизвестного священника приблизил ко двору своему да ещё сделал печатником княжества, и потому всякое богослужение Митяя становилось как бы платой людской молве.
После панихиды впервые за весь поход Дмитрий повелел открыть во всех полках бочки с бражным мёдом, взятые с собою для особого случая, и этот случай, мнилось ему, наступил: Ольгерд, Михаил и мелкие князья временно повержены. Полку Пронского пить не дали, он был направлен в сторожу: Дмитрий не доверял даже перемирию, а напиться смогут и на другой день.
От речушки отъехали за полдень. Далеко впереди, позади и по крыльям шли на рысях сотни сторожевого, а за спиной великого князя, за горластой стаей бояр, полк Монастырёва то причитал в отдельные голоса, поминая павших сотоварищей, то вдруг запевал вразнобой что-нибудь раздольное.
Бояре постарше гудели за спинами князя и Бренка:
— Петух старой, а ещё на нас кинулся! — кричал Шуба про Ольгерда.
— Подёргать бы перья-та — ведал бы нас! — горячился воевода Свиблов.
— А и то подёргали!
— Истинно! Митька Монастырёв пораскрошил целый полк!
— Нас не было, а то бы не так ишшо! — хорохорился Шуба.
— Обозы побрати надобно, а уж потом отпуска-тк! — хитро прокаркал Кочевин-Олешинский.
Они кричали, а Дмитрию всё виделся плащ-мятель, на котором несли к могиле молодого воя. "Как на плащанице..." — греховно подумалось Дмитрию, но он не вздрогнул, не убоялся кощунственной мысли, бывшей в сравнении том.
5
Узнав о трудном для Твери перемирии, Михаил Кашинский, недавно и со страстью целовавший крест пред иконой богородицы на верность Михаилу Тверскому, вновь сложил с себя крестное целованье и отъехал к Москве — от греха подальше. Приехал он с жалобами, что-де не всё вернул ему Тверской, что побрал, плакался и чего-то ждал.
Дмитрию неприятен был этот слабый духом князь. Невелик уделом, но велик обидами, он то и дело жаловался, менял хозяина, и, если бы не такое трудное время, когда и Тверь, и Литва, и Рязань, и Смоленск, и Брянск, и особенно опасная Орда не грозили ежечасно Москве, не стоило бы время терять на Кашин.
Шесть недель выжил Михаил Кашинский на дворе московского великого князя. Чего ждал? Всё реже и реже приглашал его Дмитрий к столу, и вот как-то за трапезой Михаил встал, поклонился хозяину и проговорил:
— Надумал, Митрей Иванович, в Орду съездить! — Потом поклонился митрополиту Алексею, бывшему в тот час за столом, и попросил того: Благослови, святитель наш!
Дмитрий благосклонно отнёсся к словам удельного князя. Он не опасался наветов с его стороны, не видел в нём и соперника, он смотрел на него как на слугу своего, способного высмотреть в Орде тайные движения.