Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
— Ждать надобе! Полк-от не ведает, что литовска сторожа во всей силе тут! Посылай ещё одного!
Монастырёв, подобно опытному охотнику, не желал спугнуть дичь. Он и до реки полк не довёл и велел тихо отдыхать, а варево готовить в овражине на малом огне. Сам прискакал с Семёном и вторым посыльным, расспросил, разругал, не слезая с коня, и велел Семёну и Квашне ехать с ним смотреть литву.
— На берегу уластились? — строго спросил Квашня.
— Это он вот...
— Над самой водой, — подтвердил Семён.
— А сторона? По сю аль по ту?
— По сю.
Монастырёв пробыл за лесом около часу. Остановив коней в перелеске, он сам подкрался — где на корточках, где на брюхе, — под самый бок сторожевому литовскому полку. Ещё на подходе отметил свежую ископыть — был послан тоже десяток вперёд, но эта малая сторожа проехала часом раньше, чем появился у реки Квашня. Это и успокоило врагов. Теперь лежат — сёдла под головы наелись и дремлют... "Ну, ужо вам, нехристи!" — жёстко подумал Монастырёв.
Полк отужинал на славу: пшённая каша с конопляным маслом, по куску солёной осетрины, а главное — хлеб! Испечённый в московских княжеских печах, он ещё не стал сухарём и, не будучи мягким, не лип к кишкам, а ложился плотно и радостно в наголодавшиеся молодые животы. Раздобрился Монастырёв...
Ночью его мучили сомнения. Великий князь наказывал: упрёшься в ворога — не торопись: высмотри, выследи и доведи до сил главных, до ставки. Всё вроде сделано — выслежено и сила высчитана, теперь стоит сторожевой полк супротив сторожевого. Как тут быть? Великий князь про такой сбитень ничего не наказывал... Ежели напасть на литовский полк пораньше, то можно победить. Понятно, полягут и свои, но тех — больше. Дальше можно будет гнать их до главных сил, которые всё равно надо находить. А эти побегут точно к своим. Ежели удастся вырубить хоть половину, хоть треть — силы у Ольгерда убудет...
— Убудет? Нет? — спросил он сторожевого воина, что держался за копьё, как пьяный за тын.
Кметь улыбнулся и ответил:
— Убудет!
Монастырёву стало весело: не понял, про что помыслы, а твердит, как начальник: убудет!
— Подымай полк!
Было ещё сумеречно и туманно. На востоке — ни намёка на рассвет. Птицы — и те ещё не верещали. Всё, казалось, было продумано, только бы не спугнуть... Роса — не лучший союзник в таком деле: далеко по сакме разносится топот, шорохи, голоса...
Выехали натощак. Кони шли по трое в ряд. У реки, в том месте, где накануне стоял со своим десятком Квашня, растянулись вдоль берега и слегка попоили коней. Сами тоже похватали горстями: хороша была вечор осетрина! У перелеска Монастырёв остановил полк. Развернулся, привстал в стременах и вынул меч.
— Назар!
Кусаков подъехал к своему другу.
— Изреки полку красно слово!
Кусаков не ожидал. Он вытаращил на Монастырёва глазищи, потом глянул на плотную застывшую лаву полка и растерялся. Впереди, ближе всех к нему был Фёдор Кошка.
— Фёдор! Ты — тож боярин.
— Ну?
— Скажи красно слово полку!
Кусаков тотчас отъехал к Монастырёву и тем самым опростал место Кошке. Тот мигом вспотел и решил, что, ежели останется жив, никогда не простит Кусакову.
— Дружино Монастырёва! — обратился он к полку и скинул первый груз. Кто ныне пред нами?
— Литва! — откликнулся Тютчев, прищурясь в усмешке.
— Она, литва-та, железного немца бивала. Она, литва-та, рот отворя не держит, понеже хитра и ловка, яко лис. В сей час она вдругорядь главу приклонила к Михаилу Тверскому, а тот — к ней. Чего делать станем?
— Обе главы рубить! — выкликнул Семён.
— Истинно речёшь! Токмо гнило похвальное слово, коли его делом не подпереть! Внимаете ли?
— Внимаем! — так же негромко ответило несколько голосов.
— А посему раззнаменим их сторожевой полк! Качнулись копья — тёмная рябь в глазах. И снова Тютчев:
— А ежели там не един полк, но весь Ольгерд со своими полками?
— Вот и хрен-то! А посему надобно единым духом вдарить! Трогай!
Он повернул коня и увидал, что Митька Монастырёв придрагивает щекой белой на своём девичьи мягком лице — проняла воеводу речь Кошки.
— Ладно сказано!
— Красноба-ай!
— Невелик бояришко, Кусакову подобен, а речь гладка и словесна.
— Божий дар!
И покатился пересуд по полку — от головы к хвосту, — пока не приостановились в последний раз перед атакой.
Удар Монастырёва был неожидан и страшен. Литовский полк успел проснуться, схватить оружие, но не побежал, ибо всякий знал: в бегстве от конного найдёшь верную смерть — тому татары учили Европу полтора столетия. Падкие до новизны немцы восприняли это в своих орденских конных набегах... Половина литовцев сплотилась в пешем строю, другая кинулась к пасущимся коням. Первые дрались в надежде на помощь другой половины. Конные спешили помочь, вместе исправить поруху и тем уйти от не менее верной смерти — от меча разгневанного Ольгерда. Но удар московского сторожевого полка был так силён, что пешие ряды были смяты за четверть часа. Какое-то время от бегства удерживала литовцев река, на берегу которой раскинулся лагерь, но длинные копья москвичей, разящие сверху, с седла, страшные удары мечей, и всё это с налёта, со скачущих, встающих на дыбы коней, заставляли отходить в воду, и наконец оборона рухнула. В воду летели и падали замертво раненые кони, давя ещё живых, копья, мечи, сулицы, булавы и топоры — всё весело и страшно мелькало в руках москвичей, а конница литовцев — та, вторая, отбежавшая к коням половина воинства — так и не поднялась навстречу. Кусаков и Кошка с полуслова поняли Монастырёва и устремились туда с двумя сотнями конников. Пасшиеся лошади, встревоженные скачкой, ржанием, криками, стонами, лязгом железа, грохотом щитов и копий, снялись с пастбища и пошли налегке рысью вдоль реки, к лесу.
Семён впервые взят был в поход. Ему сидеть бы ещё в гридниках, спать бы в княжих переходах под дверью крестовой палаты, но два товарища — Тютчев и Квашня — руку давали за него перед Григорием Капустиным и до того надоели первому сотнику княжего стремянного полка, что тот отозвался на просьбу взял Семёна в поход.
В начале боя он был рядом с Тютчевым. Сначала смотрел на него, колол, как тот, копьём и щит притягивал к левому боку, только подымал его слишком высоко.
— Не засти свет! — крикнул ему на это Тютчев, а сам кинулся вперёд, в проем меж двух заматерелых воинов, куда-то колющих, что-то кричащих.
Семён видел, как падают свои и чужие, и всё не мог осознать, что никто из них уже не подымется никогда, и потому, должно быть, всё тут происходящее показалось ему очень лёгким и простым делом, настолько простым, что он едва не заплакал от бездеятельности, когда его оттеснили свои же, и лихорадочно искал, куда бы ткнуть копьём, дабы отомстить за погибшего вместе с Мининым отца, за страх свой, что испытал он ввечеру, когда Квашня послал его в дозор одного, и за все те смерти, о которых вчера же говорили на привале.