Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
— Сила там великая, Митрей, зри денно и нощно, а ежели завидишь ворога — посылай до меня вестника, — сказал Дмитрий.
На втором дне пути сторожевой полк выделил впереди себя ещё свою, особую сторожу — лёгкий разъезд из десятка бывших гридников. Главным был поставлен Арефий Квашня, поскольку Тютчеву Монастырёв не доверял после самовольства на базаре в Сарае. В полку, правда, поговаривали, что Монастырёв просто завидует Тютчеву, ведь выкупил из полона такую красивую девку, что вся сотня на дворе епископа чуть не загрызла счастливца. Говорили также, что Тютчев будто бы обручён с нею и вот-вот женится, только ждёт осенних денёчков... Квашне не давалось начальство, но он старался и в то же время, памятуя старую дружбу с Тютчевым, слушал того, а порой и подчинялся даже тут, в сторожевом разъезде.
На закате, как и было наказано, они остановились, выбрали место для стана, но костра не разложили, только спешились и стали поджидать сторожевой полк. Сидели тихо. Новые места, незнакомая полулесная дорога, что посвечивала рыжей пылью, уходила вдоль неизвестной речушки и ныряла в опушковый кустарник, поломанные жерди покинутого выгона — всё говорило о заброшенности этого места. Не промычит корова, не щёлкнет кнут пастуха, ни крика петушиного, ни ребячьего плача — омертвевший край. Какое-то лихо коснулось и этих мест.
— А ведомо ли вам, сколь много побил Михаил Тверской люду православного? — спросил начальник Квашня.
— Во Торжке, что ль? Знаем! Пять скудельниц мёртвых наметали, отозвался Захар Тютчев.
Он сидел на щите и трогал языком белёсый пушок на губе. Ему казалось, что судьба обделила его, поскольку у того же Квашни уже образовались вполне, видимые усы и высыпала бородка, а у него — лишь робкий пока намёк...
— А за Тверью наши видели, как утопленников вылавливали из Тверды. От Торжка доплыли!
— На рогожках носили...
— О, господи! — перекрестился пожилой ратник из дворни Серпуховского. — На рогожках...
— Отольются Михаилу людские слёзы, — ядовито сощурился Квашня.
— Великий князь наш, Митрей Иванович, ныне проучит его! — радостно заметил молодой кметь Семён, ровесник Тютчева.
Все посмотрели на него, и тот сразу сжался, будто сказал неладно, поёрзал на щите, нахохлился и как-то особенно притих, обхватив голову ладонями.
— Вот бы хлебушка позобати... — промолвил он.
Тяжело вздохнули сторожевые вой: всем было голодно дома, в походе надеялись подкрепиться на княжеских харчах.
— Нынь хлеб-от дороже коня, — напомнил пожилой ратник.
На это никто не возразил, но каждый подумал о полковой повозке с мешками пшена и сухарей. Каждому так и виделась та повозка и чёрный курган артельного кругового котла на ней, привязанного верёвками.
— И чего расселись? — спросил Тютчев. — Начальник! Гони нас дрова готовить.
Все зашевелились, мечтая, как подъедет сейчас та повозка, как снимут и установят котёл...
— Тихо, отроче! — привстал вдруг пожилой ратник. Прислушались — в воздухе нарастал, как ветровой вал, свист крыльев, и вот уж поймой речушки прошёл косяк диких уток.
— Чего это они?
— Не время им кучей летать.
— То-то и есть, что не время...
Утки прошли рекой с той стороны, куда уходила дорога.
— Ой, братове, спугнул их кто-то! — уверенно сказал Семён и даже потряс головой, как бы подтверждая догадку.
— Та-ак... — Квашня приотворил рот и думал.
— А ну, гоните коней вниз, к реке! — скомандовал Тютчев решительно.
— Ага! — подтвердил начальник.
— А сами — катись в кусты!
— Ага! — повторил Квашня. — А ещё чего?
— А ещё посылай одного по дороге, пусть глянет, нет ли кого за лесом.
— Ага! Семён!
Семён всё понял и медленно, со страхом во взоре поднялся со щита.
— Чему ощурился? А ну, поезжай сторожко туда, сведай!
Семён облизнул враз пересохшие губы, подхватил щит, копьё, но тут же всё это бросил и скатился вниз по береговому уклону. Там он ловко обротал своего каурого конька, подтянул подпругу и также ловко вскочил в седло. Когда выправил на дорогу, Квашня подал ему щит и копьё. Наказал:
— Поезжай с версту али с две да ушам-те прядай борзо!
— И бельма разуй! — добавил Тютчев.
Семён поскакал нешибко и к тому же толково: коня правил по луговой обочине, нешумно. Как только он отъехал и скрылся в перелеске, тревога отпустила всех, будто Семён, коему выпала в тот вечер суровая служба, всю опасность взял на себя, будто его щит выдвинулся далеко вперёд и прикрыл все девять голов, оставшихся в кустарнике у реки.
— Пошли-ко, Арефий, ещё одного к полку, — озабоченно сказал Тютчев, но сказал так, как приказывают.
— Начто?
— Дурак ты, Квашня, хоть и начальником тебя поставил Монастырёв! Коль в десятники сел, так смысли: полк-от может с галдежом подойти, а там вдруг... за лесом-то...
— Ага!
— То-то — ага!
Тютчев как в воду глядел: через какую-то четверть часа прискакал Семён и закрутился на разгорячённом коне:
— Палят!
— Да извести ты толком! — Тютчев ухватил коня за узду, накрыл ноздри ладонью, погладил. — Чего палят-то?
— Огневища палят, о какие!
— Велики ли числом?
— Не счёл, а превелико.
— Пень осиновый! Един-два, али десятки?
— У трёх десятков — не мене...
— Вот те и вести... — и Тютчев присвистнул в задумчивости. — А ведь это, братове, полк сторожевой! Литва!
— Они и есть, — подтвердил Семён. — Все, как голуби, ровнёхонько у огневищ сидят. Ужинают, поди...
— А у тебя — и слюни на гриву? — принахмурился Тютчев. Отпустил узду, отошёл, задумчиво потрагивая пальцем усишки. — Ну, десятник! Чего велишь?
— А чего? К полку послано... Ждать надобе!