Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
— Разоблачитеся малым обычаем, — посоветовал он устало, а когда посымали шлемы, порасстегнули доспехи, помогая друг другу ослабить ремни, прямо спросил: — Что порешим с вами? Ладно ли, что велю держать Ольгерда в заовражье? У кого помыслы иные?
Вельяминов оглянулся, пощупал колючими узко поставленными глазами воевод, как бы стыдя их за возможную наглость перечить приказу Дмитрия, и всех смущал немного этот взгляд, только незаметно пришедший Владимир Пронский выдержал и заставил тысяцкого отвернуться. Пронский был смур и, кажется, болен. Вот уж второй десяток
— Пронский, что скажешь об этом?
— Дак чего, княже... Петух литовский без гребня ноне, Митька выдрал ему гребень-то...
— Разумею... Дух ему повыпустили, а Тверь?
— А Тверь, княже, в рот Литве глядит.
— Истинно так... — вздохнул Дмитрий. — А тысяцкой чего?
Вельяминову всегда первое слово должно быть дано, потому он немного приобиделся за разговор с Пронским. Коль он, Вельяминов, самый большой военный начальник, так его и вопрошай первого... Тень обиды осталась и за сына, за Ивана, коего великий князь не велел брать в поход.
— Коль обложим через два дни Ольгерда да ударим с трёх сторон — велик урон причиним. Литва, она там вся почитай, на виду, токмо надобно оба крыла — лево и право — выбить из лесу, а потом лучным боем, густым — из-за дерев...
— Истинно беседует тысяцкой! — поддержал Кочевин-Олешинский, наперёд ведая, что за похвальбу даже не в черёд Вельяминов не обидится. — Ныне по весне, когда рыба у берега косяком щаперилась, я её стрелой бил, не глядючи, вот вам крест! — и зацапал бороду и голову пальцами — волосы кверху, бороду потянул вниз.
— Так-то оно та-ак... — протянул Морозов. — Токмо литва, она те, боярин Юрья, не плотва.
— Плотва — не плотва, а ныне баба-портомоя пошла у меня на Москву-реку с ведром, зачерпнула, а там, в ведре-то, рыба! Она глыбже ступила, загнула подол-от...
— Ты не про то, боярин Юрья! — одёрнул болтовню Олешинского Дмитрий. Хороша ли дума тысяцкого нашего Василья Вельяминова?
— Хороша, коли так...
За пологом шатра послышался властный голос, распевный и красивый:
— Даруй вам бог, о преславное воинство наше, долги годы и лёгку смерть за дом пресвятой богоро-оди-цы-ы!
— О! Отец Митяй! — воскликнул Монастырей.
— Весел с похорон-то... — хотел было позлословить Акинф Шуба, но подобрал язык: коломенский поп Митяй отныне при великом князе неотлучно, это его духовник, а по возвращении Дмитрия из Орды сладкоречивый иерей занял приход в церкви кремлёвской Михайла-архангела, и был возведён великим князем в печатники,. Серебряную печать великого княжества Московского носит на шее, рядом с крестом...
— Мир дому сему-у-у! — громогласно пропел Митяй, ещё только сунув голову в шатёр.
— Почти нас, отче! — позвал его Дмитрий.
Митяй прошёл, растворяя в воздухе шатра запахи ладана и отрадный дух
— Не сей ли час ведеши, Митрей Иванович, преславных воев своих на врага треокаяннаго?
— Нет, отец Митяй, не сей час, да не за горами...
— Не пора ли, княже, ужинать да на молитву?
— Всему свой час, отче Митяй, — сухо ответил Дмитрий, и тот мигом уловил недовольство.
— Благословляю вас, мужи отменны, и всё ваше... наше преславное воинство-о-о! Не смей рассмехатися, Монастырей! Ты преславен ныне? Но возьмите врата славы ваши и врата славы господа нашего — врата вечнаго! Господь войдёт во врата славы един, како перст, како солнце на небеси! Он крепок и всесилен! Он силён в брани, и да воздастся слава ему! Аминь!
Митяй вышел нетвёрдо из шатра, направляясь в свой, и воеводы молча проводили его взглядами. Правду говорили о Митяе: громогласен, величав, горд и в книжном писании премудр несказанно, а тут ещё — князев печатник...
Великий князь и впрямь казался недоволен Монастырёвым.
— Митька! — шепнул ему Кусаков. — Ты язык-то попридержи, а не то...
Но Дмитрий был озабочен иным делом. От князя Владимира Серпуховского пришла весть (ещё на вчерашнем переходе), что в Орде будто бы опять неспокойно. Последние сутки он то и дело вспоминал Сарай, дворец хана и великого темника. Сейчас Дмитрий особенно ярко припомнил, как приближённые хана взирали на Мамая — на него, а не на хана! В тех алчных взглядах прибитых и потому ещё более преданных собак угадывалась сила нынешнего и особенно будущего правителя, ибо придворная свора никогда не ошибается, и по её поведению можно так же безошибочно прочесть завтрашний день Золотой Орды, как Мамай читает в "Сокровенном сказании" великое прошлое улуса Джучи...
Княжья стража, выставленная за кольцо телег, кмети из стремянного полка, которыми во время походов начальствует Капустин, не по обычаю громко заперекликалась, что вблизи великого князя им запрещалось. Капустин волком вышаркнул наружу. В шатре прислушались — ни крика, ни шлепков по шлемам стражников, наоборот — тишина, и Капустин снова влетел в шатёр.
— Княже! Литва со чумичкою!
Это не было неожиданностью для Дмитрия. Когда он повелел делать засеки и на крыльях литовского лагеря, он понимал, что Ольгерд оценит опасность, и вот — послы...
Вошли в шалаш два тысячника. На плечах два копья, только вместо рожнов на концы древка привязано по большой деревянной ложке-чумичке. Этот способ мирного восшествия в чужой лагерь взят был от немцев — так впервые сдавали они замки псковичам, выходя оттуда с этим мирным оружием.
Дмитрий долго и молча рассматривал остановившихся тысячников Ольгерда. Вперёд не пропускал и места на скамьях не давал. Сам сидел. Он строго смотрел в лица этих высоких, одинаково русых, как на подбор, воинов, и ему казалось, что кого-то из них он видел со стен Кремля в декабре семидесятого...