Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
Племянник гордо засмеялся на слова дяди; всем ещё памятно, как юный воин привёз из Кистмы двадцать восемь возов добра и полон — самая важная добыча.
Михаил поднялся со скамейки, повернул крупную лобастую голову в красный угол и широко перекрестился:
— Да простит мне всевышний прегрешения мои — кровь и души христиан, токмо Москве не прощу ни старых обид, ни новых наездов Дмитрия в пределы тверские... Помилуй мя, боже, помилуй мя! А ты, Пётр, останься тут, и ты, Митрей! А вы — с богом! Завтра вечером за каждый полк престрого взыщу!
Расходились торопливо, с заботою: надобно ещё тиунам наказать дела по пахоте да и к завтрему велено изготовиться, а не то — поплатишься за неустройство полков...
— Строжит Михайло-то Олександрыч!
— Строжи-ит! — толковали вполголоса у коновязи.
2
Большой силой выступил Михаил Тверской на московские земли. Полки топтали весенние поля, хватали пахарей, жгли сёла, деревни, слободы, посады у городов. Первым пал город Дмитров. Это был неожиданный и потому безнаказанный укол под самое сердце Москвы — всего-то каких-нибудь семьдесят вёрст до престольной. Ближе Михаил не пошёл — куда же ближе? — и, будто испугавшись, схватил по-волчьи полон, взял с города немалый окуп, отбежал на север, на целых сто вёрст, и осадил Кашин. Видя перед собой такую силищу Михаил Кашинский сдался на милость победителю.
— Ты почто сложил крестное целованье ко мне? — кричал Михаил Тверской. — На Москву уповаешь? Где она, Москва-то твоя? А?
Грозный князь тряс за бороду своего непослушного тёзку, грозил ему, княжий двор разметал, Батыю подобно. Девок дворовых дружине своей стремянной отдал. Под конец велел вновь крест целовать на верность Твери.
— Токмо посмей боле створить бесчестье мне!
Положил в походный сундук серебро — и это сгодится Ваньку выкупать, побрал мужиков да баб крепких с ребятишками, повелел отселить их на земли свои. Из Кашина вышел на Торжок — почти двести вёрст на заход солнца, но перед тем не забыл послать конную сотню с племянником навстречу литовским ратям. Племянник провёл малыми дорогами полки Кестутия прямо на Переяславль. Город, недавно отстроенный великим князем Московским, переживший тяжёлую зиму, был спален и разграблен нещадно, Михаил не отставал от союзника. Он пограбил Торжок, взял и с этого города окуп и посадил в нём своих надёжных наместников. Были в Торжке среди обиженных и новгородские купцы. Они явились в свой вольный град, ударили в тяжкий вечевой колокол и поведали новгородцам пред храмом Софии о разорении в Торжке купеческого двора новгородского. Заронили искру, и поднялось пламя: на вече кричали, что надобно от всех пяти концов рать снарядить в Торжок и утвердить там волю Новгорода и московского князя.
— Учиним на Торжке новгородский ряд!
— Утвердим!
— Непочто прощать Твери!
— Мечи у воевод залежалися! Почто их поим да кормим?
— Неча им, воеводам, в подызбицах меды творить! Пущай отгромят Торжок!
И хоть город этот был московской земли удел, новгородцы желали отбить его у Твери, показать желали московскому князю дружбу свою. Надобно показать. Пора. Ведь всего года два назад они крест целовали на верность Михаилу Тверскому, а дело повернулось так, что Орда не свалила Москву, и тут уж сам бог, сама святая София повелела голову приклонить к Москве, ко князю великому Дмитрию. Ему Новгород и крест целовал, сложив прежнее целование Михаилу. Не будь этого шатанья, не стал бы Михаил грабить и разорять богатых купцов новгородских.
— Снарядить в Торжок крепкого воеводу!
— Абакумовича Олександру!
— Ево! Ево!
Приговор веча — крепчайший приговор.
Александр Абакумович, лихой и опытный воевода, поднаторевший в битвах с немцами, истребовал от посадника и наместника московского небольшой, но крепкий полк. Снарядили его из казённых сундуков. В полк набирал только доброхотов от всех пяти концов вольного города. Знал воевода Александр, что доброхот на брани один двух обычных ратников стоит. Сколотили полк, уложили в телеги еду и тяжёлый доспех, сели на коней и тронулись в путь. Со стен глядели новгородцы, как шла их надежда, их защита и слава. Лес копий, блеск доспехов, победные звуки труб — страшись, Тверь!
То были дни короткого петрова поста, когда притухает жизнь на торгах и люди, целиком отданные весенней страде, не тешат купцов щедротами запазушных тобольцев с мелкою монетою. Но крепка купеческая жила: сидят по лавкам, наполненным товарами заморскими и своего отечества, хлебают меды лёгкие, сычёные до страсти загашной, до седьмого поту — хоть рубаху выжимай. Сидят. Ждут своего часу — волны людской. И дождались.
Воевода Александр подвёл полк к Торжку на рассвете. За дубравою, что зеленела вверх по Тверце-реке, указал отдых, а в город выслал пластунов-соглядатаев, отобрав их из лихого племени новгородских ушкуйников, — таким море Поньтское по колено, не то что Тверда. Один Степан Оглобля что стоит — голова с пивной котёл, рожа багрова и столь сотонинска, хоть страшный суд с него пиши. Воевода строго наказал: не озорничать!
Вернулись, как велено было, к вечеру. Исполнили наказ толково, справно. Воевода обронил слово похвальное, двинул Оглоблю по скуле — не пей мёду бражного на деле! — и повёл полк скорой грунью на Торжок. На ходу раскинул конников по местам: сотню к Тверским воротам, сотню — к Новгородским, перекрыли все ходы и выходы в бревенчатом заборе-стене вокруг города, а главная сила — внутрь!
Половина города была в полях, другая половина затворилась по избам да теремам, лишь купцы томились в рядах торговых. Их-то и выпахали новгородцы из лавок.
— Воевода! Вели Торжок на щит брати! — хрипел в азарте Оглобля.
— Токмо посмей!
— А купцов?
— Токмо тверских! — из облака пыли кричал воевода, пересиливая топот, ржанье, визг.
Вместо дневного сна праведного, заповедного, учинили новгородцы веселье дивное: пограбили тверских купцов, а когда кто-то из них отпихнулся копьём и убил новгородца — побили всех купцов до единого, а с ними десятка полтора иных тверитян. Наместников Михаила Тверского повязали и привели к церкви. Там, над рекой Тверцой, вече созвали на манер новгородского, там же прилюдно укрепились с общего согласия крестным целованием с горожанами, что будут заедино стоять против Михаила. На том и порешили. Наместников, развязали и пустили в Тверь, а сами стали укреплять город и сели за стенами в ожидании тверских ратей.
Михаил Кашинский вновь сложил крестное целованье Михаилу Тверскому, о чём послал грамоту с наместниками.
Торжок зажил ожиданьем грозы, и, хоть воевода Александр ходил по Торжку в обнимку с торжковским воеводой Степаном, хоть и пировали они на княжем дворе, хоть воинство новгородское и тешило взгляд новоторжцев блеском доспехов, по церквам ставились многочисленные свечи и пелись молебны во спокойствие града. В считанные дни в женскую обитель пришло постригаться столько девиц, сколько не приходило и за три года. Никто не говорил об опасности вслух, каждый думал, что страх перед Тверью только в нём одном, но весь Торжок помнил: свобода от Твери обагрена кровью.
Голодный год заставил многих забыть гордость, тщеславие, мелкие обиды, думы о новых избах, теремах, нарядах для жён и коней. Голод напоминал о тленности многих людских устремлений. Потому, должно быть, Михаил Кашинский здраво помыслил: не может Михаил Тверской вновь поднять на войну рать свою — два раза в один месяц. Раньше осени, по его расчётам, не должно быть нападения. И Торжок тоже не сбирал своё удельное воинство, занятое мирными делами. Но не таков был Михаил Тверской.