Дмитрий Донской. Искупление

Лебедев Василий Алексеевич

Михаил поднялся с сундука, подошёл к оконцу и, позабыв про племянника, стоявшего у порога, долго смотрел на полунощную сторону, будто вновь видел себя, пятилетнего, когда бояре, по старинному закону, повезли его учить грамоте в просвещённый Новгород. Ныне забылось, в тот раз или позже, останавливались они среди лесов и болот у великого каменного креста, коего, по преданию, испугались воины Батыя. А потом был великий вольный город с его вечевым колоколом и каменными храмами, захватившими юного князя величием и совершенством творения... И подымись Тверь, разве бы он, великий князь Михаил, не воздвиг храмы? А такие, как на Москве у Дмитрия, и ныне бы мог... Хитёр Дмитрий, всё их московское отродье хитростью повёрстано; сумел задобрить хана, и Мамая, и ханш, недаром из Орды грамота пришла: "Мы тебе давали великое княжение, давали и войско, чтобы посадить тебя на нём, но ты войска нашего не взял, говорил, что сядешь одною своею силою, так сиди теперь с кем хочешь, а от нас помощи не жди". Войско на Русь навлечь! Да что он, Михаил Тверской, нехристь, что ли! А вот теперь и подумаешь, как оно лучше-то было бы... Дмитрий Орду задобрил, с Литвой через женитьбу брата породнился, как теперь Ольгерда звать на помощь? Отныне, решал Михаил, надо с Олегом Рязанским дружбу водить. Давно не может простить он Москве земель своих порубежных. Сколько надежд было минувшей осенью, когда Дмитрий направил на Рязань войска, но пала Рязань пред воеводою Боброком. Владимир Пронский — соперник Олега тут как тут! — сел в Рязани на княжение, но не потянул супротив Олега: народ любит своего князя, и погнали Пронского восвояси. Тут бы Олегу и пойти на Москву, так нет: приумолк и выжидает чего-то...

— А ты чего выстоялся? Садись! — загремел Михаил на племянника своего.

В голосе мороз, а в глазах затеплилось: как ни говори, а племянник этот, Дмитрий Еремеевич, повоевал ныне московский город Кистму и воевод всех привёл а Тверь — эвона, в порубе сидят, голубчики, выкупа ждут. Михаил только сейчас говорил с ними — упрямец на упрямце! — возмездием грозят со стороны Дмитрия... И всё бы ничего, но Ванька, подлец! За десять тысяч выкупил его московский князь и держит как заложника. Такие деньжищи... Боялся Михаил признаваться себе, но и не признать, что Москва богаче Твери намного, не считаться с этим никак нельзя.

— Ну, чего тянутся они? — спросил князь племянника.

— Едут будто!

— Будто или едут?

— Да едут! — от окошка ответил покоритель Кистмы.

Через тесовые ворота, изукрашенные резьбой, въехали на княжий двор бояре-тверитяне. Покидали поводья набежавшей челяди, погреблись, долгополые, по высокой лестнице на рундук, загромыхали в надклетных сенях, ввалились по одному, закланялись большим обычаем — в пояс и рука до полу.

— Пресветлому князюшку!

— Михаилу да Олександровичу!

— Необоримой стене нашей!

— Кла-аняемся!

Бояр набралось дюжины полторы. Четверо ходили у Михаилы в воеводах. Разный народ. По-разному шапку ломают, но доверять им можно. Те, что шатки были в верности Твери, каждый в свой срок отошли к Москве или к Нижнему Новгороду, а с этими Михаилу и, дальше жизнь вершить, стоять перед Москвою, не кланяться. Москва ныне раздалась широко, но и бояр с большой ложкой немало там: каждый по ложке запустит — горшок пустой, потому охотников отъехать к Москве, поменять, по закону древнему, великого князя немного найдётся. Большим боярам такое не с руки, ибо больше земель тут оставят, нежели там изыщут, а мелким — туда и дорога... Но это лишь так говорится туда и дорога! А накатит гроза, ударит набат, и каждый боярин, каждый воевода, каждый ратник дорог.

Воевода Пётр Хмелев вошёл последним, поклонился нешибко. Знает себе цену, да и Михаилу без него никак не обойтись а неспокойное время, особенно сейчас, когда Тверь вновь замахнулась на Москву. Епископ опять больным сказался, и Михаил сам освятил совет боярский словами:

— Благословен день сей, бояре! — и, торопливо осенив себя крестом, указал на лавки: — Садитесь-ко да станем думу править, понеже дела великие ждут нас, и да будет на то божья воля...

Сам он сел на широкую кленовую скамью, голую, без полавочника, облокотился о стол. Оглядел палату большую, стольную, где не раз бывали эти бояре на пирах в именины, крестины, престольные праздники, похороны, при победах и поражениях, и так уж повелось у князя Михаила Тверского, что он и думу правил с боярами в той же палате — мыслил попросту, что-де так бояре сговорчивей, ежели стены, лавки, широкие столы с резным подстольем напоминают им а совете о выпитом и съеденном под этим высоким потолком о четырёх могучих матицах.

Знал Михаил, что не вовремя отрывает бояр от весенних забот. Весна ещё только-только разгорелась, и тут нужен свой, хозяйский глаз повсюду — в каждой деревне, в каждом сельце или просёлке, в каждой слободе, в каждом бортничьем угодье, на каждой весенней рыбной ловле. Ладно, ежели у кого тиун исправен и честен, а ну как он крестное целование давал, а сам не на крест — на мошну косился? То-то! Тут тебе и зерно будет брошено в землю кое-как, и плотины прососёт водою, и коровы в яловости пребудут... Не-ет, свой глаз и есть свой. Недаром сказано: при хозяине и колесо тележное тише скрипит. Не ему, великому князю, не знать этого и не ему расшатывать крепость боярских дворов — крепость княжества, но в сей день, на коротком боярском совете, повелит оторваться от мирных дел — объявит поход.

— Ведомо мне учинилось, что Васька Кашинский посла свово на Москву послал, мир с князем Московским заключил, а мне сложил своё крестное целование.

— Сызнова! — вставил племянник, но бояре лишь покосились, простя ему сию зубочесину не по чину: покоритель Кистмы...

Князья Кашинские и Холмские испокон портили кровь Твери, не было у тех князей тверских единства, ибо каждый о себе думал, каждому хотелось стать великим князем, не пораз тайком ездили в Орду с подарками хану.

— Проучити надобе!

— Станет меч мой до его выи!

— Повязать — да в поруб, как воевод московских, дабы ведали силу нашу, тверскую!

— Подымем всё княжество — и на Москву! — воскликнул племянник.

— Ты, Еремеич, молод ишшо, — угрюмо заметил Пётр Хмелев. — Али ты забыл, как войско московское ныне перебило наших в Бежецком Верхе? Самого наместника княжеского на месте изрубили слуги Дмитрия.

Кто-то из старых бояр вздохнул:

— Не надобе было иттить на Бежецкий Верх. Воровато вышло: московский князь — в Орду, а мы — на Бежецкой Верх позарились, а чего в нём, этом Верхе?

Боярин умолк, видя, как наливается тяжёлой синевой мясистый нос князя Михаила и губы его, крупные, яркие, стали сжиматься и белеть.

— Смертоубийство наместника моего в Бежецком Верхе, такоже выкуп сына мово, Ивана, опустошение московитами порубежных земель моих — сё есть бесчестие мне! За то сей отросток князей московских заплатит мне! Орда отступилась от нас, а Литва?

— Ольгерд тестем стал Серпуховскому, — напомнил Хмелев. — Ольгерд не пойдёт супротив Москвы.

— Он не пойдёт — брат его пойдёт! Кестутий [60] согласен повоевать города московские. Кестутий подойдёт незримо, как Ольгерд в походах хаживал. Он идёт! Нам же надобе сбирать воинство крепкое и выходить. Я сам поведу!

60

Кестутий согласен... — Кейстут (? — 1382), сын Гедимина, князь тракайский и жемайтский, с 1345 г. соправитель великого князя литовского Ольгерда; Кейстут принимал участие в походах Ольгерда на русские земли. Погиб в междоусобной борьбе с Ягайлом.

— Отсеяться бы наперёд... — заикнулся было всё тот же старый боярин, но Михаил на этот раз не оставил без ответа нерешительного боярина, внушил тому:

— В сию годину никто не ждёт нападения! Самое время! Надобе всем нам у Ольгерда учиться: он во всяком походе налетал нежданно-негаданно, а незваный гость, вестимо, — хуже татарина. Так-то и мы ныне... А ты, Микита Седов, не ходи с нами!

— Куда поведёшь, великой княже? — спросил Хмелев.

— А куда — того не вымолвлю покуда... А ныне и завтрашней день изготовить воинство. Пеших не брать! Всем на конях, обозы не нагружать, тамо нагрузимся...