Дневник чайного мастера
Шрифт:
Начала прислушиваться к своему дыханию, к движению крови в жилах, к тишине дома и попыталась понять, что же произошло.
Вспомнились лица деревенских жителей, их просьбы и слова благодарности, цепляющиеся за растрескавшиеся губы, их руки с бутылками воды, косточки напряженных пальцев под натянутой, как пленка, кожей; их шаги были такие тяжелые из-за спрятанного под одеждой груза, от которого зависела жизнь их детей, их мужей и жен, их родителей. Однажды кто-то из них пришел ко мне, посидел на кухне, потом отнес домой мою воду, нет, просто воду, поправилась я, не моя это вода, а потом, вернувшись в деревню, увидел расклеенные на каждом углу листовки о причитающейся
Как долго военные знали обо всем?
Неужели они все это время следили за мной, за моими приготовлениями? Неужели они знали и о солнцекаре, и о фальшивом трансляторе, и о чужом личном номере? А вдруг они уже много недель знали о сокровенном источнике, а потом выведали мои планы и решили подождать? Может, они наблюдали за нашим тайником под мостом, наблюдали, как мы носим туда провизию и воду. А вчера, когда Санья пришла раньше меня, они просто вышли ей навстречу — трое военных в тяжелых сапогах и синей форме, может, двое, да и одного было бы достаточно, ведь Санья такая хрупкая. Я как будто даже увидела, как они нависли над ней и вытащили свои сверкающие сабли, превратившиеся в пузырящиеся зеркала от попавших на них капель дождя. Один из них связал Санье руки за спиной, другой полез под мост, разобрал проход и выехал на нашем солнцекаре. И они увели ее, и у нее не было возможности убежать или тем более как-то связаться со мной.
Страшно даже предположить, что случилось с Саньей.
А вдруг все было иначе? Ее не арестовали, военные не приходили к ним домой, но такое я не могла вообразить, это не могло уместиться в границах моих представлений, не разрушая их. Я стала вспоминать обо всех остальных подобных случаях. Не так уж их и много: слухи и досужие разговоры, ночные, а потом и дневные аресты, кровь на песке — и все покрыто всеобщим молчанием.
В какой-то момент я ощутила ужас от осознания того, что окажусь запертой в четырех стенах, но потом вспомнила, что уже выходила на улицу и обошлось без последствий. Однако у меня нет ни малейшего представления, как далеко от дома я смогу уйти. А что случится, когда я дойду до той границы, что мне дозволена? Может, меня пристрелят на месте?
Есть только один способ проверить это.
Ноги подкашивались, когда я вышла на крыльцо.
От дома до ворот ведет такая знакомая дорожка, ведь я ходила по ней бесчисленное множество раз и по многу раз в день, так что могу с закрытыми глазами описать каждый поворот. Теперь же здесь все чужое, каждый шаг отпечатывается явственно, каждое движение дается, словно выворачиваешь камни из земли. Под крышей в паутине бьется бабочка — ее там вчера еще не было; а вот щербины каменных плит, их края с обнаженными слоями, превращенными временем в монолит; вижу свои ноги из хрупких костей и тонкой кожи, стоящие — такие белые и нежные — на темном камне в окружении мягкой травы.
Мне стало трудно дышать, с каждым шагом я ждала в какой-нибудь части тела — ждала, но чего именно? В меня никогда не стреляли. Да, я видела стреляные раны, видела кровь и бинты, запачканные липкой, желтоватой жидкостью, но я никогда не видела, как пуля настигает жертву. Никогда не видела боли на лице человека в тот момент, когда металл пробивает его кожу, разрывает ткани и ломает кости. Я представила, как меня обжигает боль, как плоть разрывается в клочья, а потом представила это чувство стократным, потому что мое первое ощущение не может быть верным. Что я успею ощутить? Останется ли у меня время увидеть, как жизнь медленно вытекает из меня или же все случится мгновенно и не будет пронзительной боли?
Кровь прилила к ногам, но я заставляла себя делать шаг за шагом, травинки сминались под подошвами и поднимались обратно, вновь ощутив легкость.
Что-то хрустнуло на краю леса, но движения я не заметила. Я ощутила, что остановилась. Дыхание рвалось наружу — ему надо дать выйти в прозрачный воздух утра, еще пахнущего вчерашним дождем. Ворота совсем рядом. Еще шаг, еще несколько шагов, и я буду далеко. Другой шаг и третий… Если протянуть руку, можно прикоснуться к прохладной после ночи поверхности. Последний шаг, и вот я у самых ворот.
Ветер ворошил листья и трепал деревья за ветки, тени колыхались на песке, и ветерок на сосне тихонько звенел у меня за спиной.
Я сделала вдох, закрыла глаза и отворила ворота.
Ничего не произошло.
Посмотрела вокруг и ничего не увидела, ничего такого, что говорило бы о присутствии кого-то еще.
Шагнула за ворота — раз.
Затем — другой.
На третьем шаге воздух рассек щелчок, как если бы толстую доску раскололи пополам одним мощным ударом: рой песчинок вспорхнул в воздух на расстоянии двух ладоней от моих ног. Я застыла на месте. Звук выстрела растворился в тишине.
В детстве, когда случалась гроза, я заворачивалась в штору маминой комнаты и в ее спокойном, мягком полумраке чувствовала себя в полной безопасности. Потом грозные трещины мира затягивались сами собой и можно было вновь без опаски гулять по дому. Сейчас меня пронзило такое же чувство: каждая клетка моего тела кричала мне «беги в дом, беги, прячься в угол, за штору — куда угодно, только беги», пока трещины опять не затянутся и мне не придется бояться провалиться сквозь них в щемящую тьму или в слишком белый, насквозь прожигающий свет. Но штора уже давным-давно обтрепалась, угол был полон старой пыльной паутины, и не осталось такого места ни в доме, ни в тундре, ни в сопке, куда я могла скрыться от покрытого трещинами мира.
Еще один шаг.
Звук разорвал воздух, и песок взлетел там, куда ударила пуля. Я подняла глаза и увидела движение в нескольких шагах перед собой, то была синяя полоска между деревьями, металлический блеск там, куда на мгновение упали лучи солнца.
Третья попытка лишь укрепила мои предположения: песок прямо-таки вскипел у ног, так что сомнений не осталось — они умели стрелять и хотели, чтобы я знала границы дозволенного, но вряд ли пока собирались причинить мне вред. В наступившей тишине я медленно вернулась назад.
К вечеру мне стали понятны границы моего заключения: они шли по забору, доходили до чайного домика, но там забор заканчивался, поэтому невидимая граница была прочерчена в десяти шагах от его задней стены. В домик я тоже могла заходить. Вероятно, стрелки, которым приказали неусыпно следить за каждым моим движением, были расставлены повсюду.
Вернувшись в дом, я заперла дверь и задернула шторы. Теперь мне стало ясно, почему все дома, меченные синим кругом, стояли с закрытыми окнами. Если жизнь заключена в тесные рамки, то малейшую крупицу свободы начинаешь ценить как никогда. Конечно, деревянные двери или хрупкое стекло окон не смогут помешать им расправиться со мной, но если мне удастся спрятать от них хотя бы частичку моей жизни, владеть ею единолично, то я ни за что не откажусь от этого, быть может, самого последнего, что я имею.