Дневник галлиполийца

Раевский Николай Алексеевич

Вечером снова долго говорили с начальником школы. Он, уступая моим просьбам, переговорил с кем нужно, и радио на следующем курсе будет читать поручик Б. Генерал все-таки не хочет меня отпустить на случай отъезда радиоспециалистов.

Кроме того, я сам предложил перевести для надобностей школы, радиоотделения и инженерного училища книжку «The Oscillation Valve».

20 июля.

Чтобы не быть «умученным от клопов», устроился спать в садике около нашего сарая и чувствовал себя превосходно. Ночь такая теплая и сухая, что, раздевшись догола и завернувшись в тоненькое одеяло (прямо на траве), ни в малой степени не мерз.

Утром был очень интересный разговор о дисциплине, неграх, бельгийцах, кавалерии и т.д. Не могу решить, распущены

французские солдаты или просто дисциплина у них совершенно иная, чем наша, созданная под немецким влиянием. Уверяют, например, что честь у них по уставу отдается только раз в день — при первой встрече с начальником. Один офицер вспомнил многочисленные инциденты с бельгийскими солдатами, не отдававшими на улицах Тарнополя чести нашим офицерам. Прапорщики принимали это особенно близко к сердцу. Оказалось, что у бельгийцев честь на улице вообще не отдается. Другая забавная, с нашей точки зрения, деталь: дневальные бельгийцы идеально несли свою службу, но ночью разгуливали в туфлях.

Около четырех часов дня пошел в лагерь вместе с Шевляковым и Рыбинским. «Чеховский № Устной газеты» там тоже прошел очень вяло. Такие сеансы совсем не для нашей публики. Скучают, зевают и бранятся. Сегодня перед началом сеанса поднялся сильнейший ветер. Страшная пыль мешала и слушать и говорить.

В лагере продолжают жить по-семейному. Изнывают от жары и еще больше от скуки. Гуляют в белых пижамах. Купаться ходят часто в одних трусиках. Вообще, бронзово-красные, раздетые до пояса фигуры частенько видны между палатками. С переходом дам из общих палаток (их помещения были отделены перегородками) в отдельные офицеры окончательно перестали стесняться.

Наши молодые подпоручики (пятеро окончивших Сергиевское училище) производят очень симпатичное впечатление — хорошо выправлены, хорошо дисциплинированы. Выглядят не хуже, чем выглядели мы, юнкера 1915 года. Одно их, бедных, смущает. Только что надели после бесконечных мытарств офицерские погоны, а теперь, в близком будущем, придется, кажется, переменить их на солдатские сербские... Кавалерия, видимо, на самом деле уезжает в самом близком будущем, но как быть с офицерами, еще не решено. Генерал Штейфон уехал в Константинополь, и на днях его ждут с окончательными приказаниями. Среди офицеров бесконечные споры. С одной стороны, неохота оставаться в Галлиполи на полную неизвестность, с другой — страшно снять, хотя бы временно, офицерские погоны. Младший Е., по простоте душевной, считает, что в Сербии ни один солдат не может зайти в кафе. Вообще эти разговоры производят на меня тяжелое впечатление. Не могут люди до сих пор понять, что не обыкновенная сейчас служба и не обыкновенная война. Мы ведем чисто революционную борьбу, хотя, конечно, наша революция — это «белая» революция. Большинство офицеров не может понять того, что для успеха дела можно и китайскую кофту надеть, а не только солдатские погоны. Я всегда был уверен в том, что одна из причин поражения наших армий — это отсутствие у нас смелости мысли. Мы боимся думать, а противник наш ничего не боится...

Полковник С. упрекал меня (в самом мирном тоне) в том, что я разбрасываюсь и не достигаю потому тех результатов, каких мог бы достигнуть. Может быть, это и так, но мне мудрено не разбрасываться.

Ночевал в батарее. Наш старичок — генерал Ч. хорошо делает ботинки и подрабатывает порядочно монеты.

21 июля.

Утром вернулся в город. Холмы совершенно выжжены солнцем, но в сухой траве все-таки много цветов. В этой голубой стране есть и целиком голубоватые растения. Я совсем позабыл ботанику и не могу определить, к какому семейству принадлежат эти странные кустики с голубыми стеблями и шипами. Из-под ног стаями вылетают всевозможные кузнечики{80}. Удивительно, как они еще не съели всей травы. Красные, зеленые, голубые, просто отливающие серебром крылышки так и мелькают в воздухе. Галлиполи в голубой дымке, и чуть синеют на горизонте горы острова Мармары...

Воздух не

шелохнется, и, несмотря на утренний час, солнце палит почти как днем. После обеда лежал на солнце, жарился, точно на сковородке. На раскаленном песке под шум набегающих волн забываешься и легко засыпаешь. Голова не болит, но после нескольких часов такого лежания, пока не войдешь в воду, качаешься как пьяный.

Греки одержали крупную победу над Кемалем. Полная неожиданность. Всюду флаги, манифестации. Турки иронически улыбаются. Для нас все же греческая победа есть известный плюс.

Земский союз за отсутствием средств закрывает питательные пункты. Еще два дня, и придется вернуться к французскому пайку. Как непрочно и случайно наше положение. Вечером долго сидели с Б. на пристани, свесив ноги с помоста и болтая о прошлом. Два года тому назад Б. приехал к нам в батарею во время боев у станции Моспино{81} беленьким, хорошо одетым мальчиком-гимназистом. Теперь близкие вряд ли сразу бы узнали его в этом громадном, широкоплечем, загорелом и внешне огрубевшем парне. В своей синей, порядком испачканной пижаме (он вместе с другими солдатами командирован от батареи разгружать транспорты с продовольствием). Б. похож на профессионального рабочего-грузчика. Только вблизи видно, что физиономия вполне интеллигентная.

Вечер, как всегда теперь, был теплый и душный. От неподвижной воды маленькой гавани пахло тиной и водорослями.

22 июля.

Опять спал в саду. Иногда проходит струйка вонючего воздуха, но вообще дышится тут легко и хорошо. Проснулся от палящих лучей солнца — был уже десятый час утра.

Когда просыпаешься рано, воздух неподвижен. Небо на востоке чуть алеет. Знакомый утренний запах Галлиполи — какая-то смесь запахов сухой пшеницы, цветов и навоза заставляет грудь глубоко дышать, и одновременно нарастает назойливая мысль... Пора заамуничивать лошадей, наскоро выпить молока с хлебом и выступать.

Тихо. По пушистой дорожной пыли мягко катятся, чуть звеня щитами на спусках, защитно-зеленые пушки. Над лесом стоит синеватая дымка утреннего тумана. Тихо, тепло, хорошо на душе... несмотря на то, что идем убивать, а может быть, и умирать... Не думал я, что после Ново-Алексеевки, Арабатской стрелки, эвакуации и вшивой{82}, холодно-безнадежной зимы опять меня потянет на войну. Та же тяга чувствуется и у большинства офицеров. Не можем мы жить нормальной человеческой жизнью без романтики тысячеверстных походов и без щемящего страха смерти... С часа на час ожидают прибытия «Решид-паши» за первым транспортом кавалерии. Уже все вещи перенесены в город. Многочисленные пулеметы упакованы в ящики и поедут в качестве груза. Окончательно известно, что кавалерия едет официально — на неопределенные «военные работы», неофициально — на пограничную службу. Город переполнен вольноопределяющимися кавалерии. Молодые, оживленные лица. Хорошо, почти щеголевато одеты, хорошо выправлены и бесконечно довольны тем, что положение как-то меняется и они куда-то едут. Бедные ребята — как не баловала их жизнь и как мало им нужно. Говорят, что в Сербии далеко не так сладко, как кажется многим. Казаков поставили на албанскую границу, и среди них есть уже раненые и убитые, так как албанцы очень неспокойны.

Земский союз прекратил субсидию театру, и он, вероятно, закроется. Жаль.

Вечером читал на «У.Г.» свой доклад «Мировая революция» (IV). Боялся, что публике не понравится большое количество цифр без диаграмм, но отношение было очень сочувственное. Поздно вечером вернулся из Константинополя генерал Штейфон; что он привез — не знаю.

В лагере на совещании начальников генерал Кутепов объявил о предстоящем отъезде в Сербию и остальной части лагеря. Большинству офицеров придется, видимо, стать унтер-офицерами сербской службы, и эта перспектива больше всего пугает наших умственно робких людей. Впрочем, желающим, кажется, будет предоставлено остаться здесь на иждивении французов, но генерал Врангель снимает с себя всякую ответственность за их судьбу.