Дневник метаморфа
Шрифт:
— Мажь ею клей, — велел я, указывая на засохшие сопли.
Тенго как следует вымазала вход желудочным соком и, о чудо! Монтажную пену разъело на глазах. Подцепив когтями заслонку, мы с лёгкостью открыли вход и вошли в жилище древнего шамана.
Дорогой дневник, я уже писал, что любопытен, как десяток кошек и обожаю тайны? Отношения с тайнами у меня своеобразные: крепкие, как полицейские наручники, но неправильные, как изображения в кривом зеркале комнаты смеха. Именно ради раскрытия тайны я вкалывал в лаборатории, она манила меня больше, чем любовь, я гонялся за нею упорно и страстно, как охотничий пёс за зайцем, разве что рисковыми экспериментами гнушался. Тайна всегда была для меня подобна самой желанной
Комната шамана имела выемку в виде ложа, чтобы спать, собственное небольшое сосало в центре и стены — вполне живые и флюоресцирующие. Это был отдельный небольшой цефалот внутри огромного, размером чуть побольше нашего Бобика. Детка первоприюта! Пол и стены покрывало множество шишек с прозрачными верхушками, словно детка-цефалот заболел чёрной оспой и его обсыпало булёзной сыпью. В каждой оспине что-то лежало. Я с любопытством заглянул в первую — внутри плавало растение. Посмотрел в другую — ещё одно растение, новое. В третьей, в прозрачной жидкости, какие-то моллюски отбывали вековое заточение… Я осматривал шишку за шишкой и в каждой видел спящие вместе с пленившим их цефалотом травы, рыб и маленьких животных. Большинство животных составляло пару: самец и самочка.
Кажется я напрасно считал народ Тенго диким и неразвитым, потому что увиденное напомнило огромный биологический банк. Булёзные шишки выступали в нём аналогом криокамер, с одной лишь разницей — они были совершенны, без всякой заморозки материал хранился в них идеально, живой-живёхонький. Что это, если не биологическая технология?! В восхищении я ходил между шишками и рассматривал удивительных существ и ростки. Любой из институтских задротов голову бы дал на отсечение, лишь бы одним-единственным глазком заглянуть в этот удивительный Ноев ковчег! В этот подвал Вавилонской башни! Поражённая Тенго занималась тем же, на морде было написано любопытство, даже плакать перестала.
— Этой рыбы я не знаю, — говорила она, тыкая пальцем, — и этой тоже. А вот эти улитки когда-то встречались, о-о-очень вкусные, но все повывелись, а тут не повывелись! Вот, хранятся.
Дорогой дневник, люди не пришли в ничейный дикий мир, у него уже были хозяева — народ Тенго.
С осторожностью и благоговением я приблизился к самому большому пузырю и заглянул в него. Там спало небольшое существо, очень похожее на Тенго, только маленькое. Оно сосало палец во сне.
— Малыш дакнус! — воскликнула супружница, всплеснув лапками. — Годовалый, как мой племянник Тилли! Он только должен встать на задние лапки.
У меня в груди шевельнулось острое чувство жалости. Ведь и этого, «замороженного» ребёнка кто-то выносил в яйце, как я своих каннибалов…
— Бедный малыш, его тут одного на тысячу лет заперли, — сказал я. — Бросили.
— Ему хорошо, он смотрит сны. Кувшинка по корням показывает всякое, — утешила меня Тенго. — Как ты себя чувствуешь?
Словно в ответ на её слова живот пронзила дикая боль — детишки проснулись голодными…
— А-а-а-а!!! — завопил я, сгибаясь пополам, потом и вовсе упал на пол.
— Мой дорогой господин и муж! — запричитала злодейка, заливаясь крокодильими слезами. — Прости, я не хотела!
На четвереньках я пополз к шаманской кровати, роняя капли крови из-под хвоста, и взгромоздился на неё, едва дыша. В глазах поплыли разноцветные круги, кажется, сознание покидало меня. Накатила тошнота. Заливаясь слезами от боли и несправедливости, я опустил лапу вниз и легко вытянул сперва одну кожистую окровавленную тряпочку, затем — вторую. Вот и всё, что осталось от тугих эндорфиновых яиц, радовавших меня долгими вечерами. Теперь из межножной яичной выемки свисало два кровавых лысых хвостика, прикреплённых к тёплым лысым попам. Я аккуратно потянул за один, взвыл от нового приступа боли, и мир перед глазами закачался.
«Это конец моего пути» — подумалось.
Тенго с отвращением схватила яичные шкурки.
— Я не хотела замуж! — выкрикнула она. —
Она со злостью швырнула шкурки в сосало и то послушно проглотило их — ам! Тупая скотина, цефалот, также сожрёт и наши трупы. По стенам побежали новые огоньки флюоресценции.
Вскоре каннибалы насытились живой плотью и снова уснули, кровотечение прекратилось, боль покинула меня. Ей на смену пришли глубокая апатия, слабость и сонливость.
— Я отдохну немного, — сказал, еле ворочая языком.
— Не спи, Нико! — умоляла Тенго. — Не бросай меня одну!!!
— Просто вздремну, — жалобно просил я. — На секундочку…
Прикрыл глаза и провалился, словно под воду ушёл и стал тонуть.
Дорогой дневник, снился мне удивительный «кувшиночный» сон, полный чудес и волшебства.
Вдруг лопнула шишка-пузырь с детёнышем дакнуса, и тот сел в ней, как в кроватке, словно после отдыха в детском садике, как раз перед полдником, когда дают виноградный сок с творожной запеканкой. Осмотрелся по сторонам, выбрался из своей мокрой колыбели и на четвереньках пополз ко мне, беспомощно простёртому на ложе. В отличие от быстрой Тенго, его лапки пока не выросли, он двигался как земной утконос, смешной австралийский зверёк. Но голова была другой: мордашка с вибриссами, без некрасивого громоздкого клюва, большие глазки-пуговки с умильным блеском, маленькие круглые ушки. Очаровательный зверёк раздвинул пасть — и я увидел мелкие частые зубы. Странно, ведь Тенго уверяла, что дакнусы жуют камнями. Выходит, так было не всегда? У древних дакнусов были зубы? Тенго загудела, детёныш загудел в ответ. Они переливисто залопотали по-своему и Тенго вдруг заплакала, но малыш ей велел не плакать, а ложиться спать. Мол, утро вечера мудренее. Супружница сразу послушалась и устроилась, прижавшись к моему боку. Тем временем маленький дакнус уселся у меня в ногах, водрузил мне на бедро перепончатую лапку и запел как ангел небесный, как сказочная морская сирена. О да, он мог бы сбивать корабли с курса, приманивая их на скалы, и корабли поплыли бы. Каким прекрасным и сильным голосом обладало это крохотное по сравнению со мной существо!
Песня журчала как вода, и звала как кит, и трещала переливистыми трелями дельфина, от него словно тёплые волны исходили, и я размяк: в жизни не слышал такого райского пения, отродясь не видел такого прекрасного сна, как показала щедрая кувшинка в тот предсмертный день! И тут нутро цефалота пропало вокруг меня. Клянусь, дорогой дневник, я вдруг очутился в зале совета наверху, тысячи лет назад. Гигантский цефалот был полон жизни, подобно пчелиному улью. Повсюду суетились древние соплеменники Тенго, решали свои важные дела, в которых я даже что-то начал понимать. Я видел, как важно переваливаются яйценосцы, и все их радостно приветствуют, как волочат рыбу, громко перекрикиваясь, голосистые самки, ползают на четвереньках детёныши, как заседает совет из старых дакнусов обоих полов, с седыми мордами, одинаково важными и преисполненными достоинства. Цефалот приснил, как разводили рыбу и моллюсков, как загоняли сообща рыбный косяк и затем танцевали на песочном дне, как приручали больших существ, подобных дельфинам, как сражались с ящерами электричеством и ядом, и всё время над нескончаемым действом звучали переливчатые дельфиньи трели удивительного малыша. Цефалот показал, как обмелело море, выродилась рыба и наступил голод, а за ним Великий Исход. Дакнусы ушли и унесли с собой свои обычаи, биотехнологии, генотип, свою родовую память. И вот цефалот опустел, остался лишь малыш.
— Но почему?! — крикнул я.
Видение исчезло, а песня понизилась до ворчащей ноты и стихла. Малыш сидел рядом, склонив набок головку с короткими ушами, и смотрел на меня очаровательными глазками-пуговками с огромным блестящим зрачком и янтарной узкой радужкой. Моё сердце преисполнилось щемящей жалостью и сочувствием. Он так долго жил один, вернее, спал в анабиозе, пересматривая сны о прошлом великолепии, чтоб теперь проснуться в полумёртвом и пустом своём огромном доме посреди суши на многие, многие километры.