Дневник партизанских действии 1812 года
Шрифт:
вытягивал периоды витийственной речи к жителям, пока Бенкендорф холился для
женщин и пока Кайсаров медлил у неприятельских обозов, - Тетенборн с
обнаженной саблею повелел редактору виленских газет объявить свету, что он
первый покорил город, и смеялся потом возражениям своих соперников.
Сеславин сделал иначе. Чтобы не обезобразить подвиг сей, я представляю
читателю донесение его, сколько память мне позволит; пусть различит он
самохвальство
намекнувшего о жестокой ране своей в описании деяний своих сотрудников. Вот
оно:
"Генералу Коновницыну. С божиею помощию я хотел атаковать Вильно, но
встретил на дороге идущего туда неприятеля. Орудия мои рассеяли толпившуюся
колонну у ворот города. В сию минуту неприятель выставил против меня
несколько эскадронов; мы предупредили атаку сию своею и вогнали кавалерию
его в улицы; пехота поддержала конницу и посунула нас назад; тогда я послал
парламентера с предложением о сдаче Вильны и, по получении отрицательного
ответа, предпринял вторичный натиск, который доставил мне шесть орудий и
одного орла. Между тем подошел ко мне генерал-майор Ланской, с коим мы
теснили неприятеля до самых городских стен. Пехота французская, засевшая в
домах, стреляла из окон и дверей и удерживала нас на каждом шагу. Я
отважился на последнюю атаку, кою не мог привести к окончанию, быв жестоко
ранен в левую руку; пуля раздробила кость и прошла навылет [60]. Сумского
гусарского полка поручик Орлов также ранен в руку навылет. Генерал Ланской
был свидетелем сего дела. Спросите у него, сам боюсь расхвастаться, но вам
и его светлости рекомендую весь отряд мой, который во всех делах от Москвы
до Вильны окрылялся рвением к общей пользе и не жалел крови за отечество.
Полковник Сеславин. Ноября 27-го".
По прибытии моем в Новые Троки, я получил повеление от генерала Коновницына
следовать на Олиту и Меречь к Гродне, рапорты мои - продолжать писать в
главную квартиру, а между тем не оставлять уведомлением обо всем
происходящем адмирала Чичагова, идущего в Гезну, и генерала Тормасова,
следующего к Новому Свержену, что на Немане.
С сим повелением получил я письмо от генерал-квартирмейстера, в котором
объявляет он о желании светлейшего видеть войска наши в добром сношении с
австрийцами. Сии бумаги были от 30-го ноября. Мы уже сидели на конях, как
вслед за сими повелениями получил я другое, по которому должен был не
выходить из Новых Трок и прибыть особою моею в Вильну для свидания с
светлейшим. Немедленно
От Новых Трок до села Понари дорога была свободна и гладка. У последнего
селения, там, где дорога разделяется на Новые Троки и на Ковну, груды
трупов человеческих и лошадиных, тьма повозок, лафетов и палубов едва
оставляли мне место для проезда; кучи еще живых неприятелей валялись на
снегу или, залезши в повозки, ожидали холодной и голодной смерти. Путь мой
освещаем был пылавшими избами и корчмами, в которых горели сотни сих
несчастных. Сани мои на раскатах стучали в закостенелые головы, ноги и руки
замерзших или замерзающих, и проезд мой от Понарей до Вильны сопровождаем
был разного диалекта стенаниями страдальцев... восхитительным гимном
избавления моей родины!
Первого декабря явился я к светлейшему. Какая перемена в главной квартире!
Вместо, как прежде, разоренной деревушки и курной избы, окруженной одними
караульными, выходившими и входившими в нее должностными людьми, кочующими
вокруг нее и проходившими мимо войсками, вместо тесной горницы, в которую
вход был прямо из сеней и где видали мы светлейшего на складных креслах,
облокоченного на планы и борющегося с гением величайшего завоевателя веков
и мира, - я увидел улицу и двор, затопленные великолепными каретами,
колясками и санями. Толпы польских вельмож в губернских русских мундирах, с
пресмыкательными телодвижениями.
Множество наших и пленных неприятельских генералов, штаб- и обер-офицеров,
иных на костылях, страждущих, бледных, других - бодрых и веселых, - всех
теснившихся на крыльце, в передней и в зале человека, за два года пред сим
и в этом же городе имевшего в ведении своем один гарнизонный полк и
гражданских чиновников, а теперь начальствовавшего над всеми силами
спасенного им отечества!
Когда я вошел в залу, одежда моя обратила на меня все взоры. Среди облитых
златом генералов, красиво убранных офицеров и граждан литовских я явился в
черном чекмене, в красных шароварах, с круглою курчавою бородою и
черкесскою шашкою на бедре. Поляки шепотом спрашивали: кто такой? Некоторые
из них отвечали: "Партизан Давыдов"; но самолюбие мое услышало несколько
прилагательных, от коих нахлынула на меня толпа любопытных. Не прошло двух
минут, как я был позван в кабинет светлейшего. Он сказал мне, что граф
Ожаровский идет на Лиду, что австрийцы закрывают Гродну, что он весьма