Дневник партизанских действии 1812 года
Шрифт:
доволен мирными сношениями Ожаровского с ними, но, желая совершенно изгнать
неприятеля из пределов России, посылает меня на Меречь и Олиту, прямо к
Гродне, чтобы я старался занять сей город и очистить окрестности оного
более чрез дружелюбные переговоры, нежели посредством оружия. Если же найду
первый способ недостаточным, то позволил мне прибегнуть и к последнему, с
тем только, чтобы немедленно отсылать пленных в неприятельский корпус не
токмо ничем не обиженных, но
Светлейший заключил тем, что, ожидая с часа на час рапорта от графа
Ожаровского в рассуждении движения его вперед, он полагает нужным, чтобы я
дождался в Вильне сего рапорта, дабы не предпринимать по-пустому ход к
Гродне. В случае же, что граф Ожаровский не двинется из Лиды по каким-либо
причинам, тогда только я должен буду идти поспешнее к назначенному мне
предмету.
Ожидаемый рапорт прибыл 3-го вечером. Граф Ожаровский писал, что 2-го числа
он занял Лиду и немедленно послал два полка занять Белицы, сам же
остановился в первом местечке. Прочитав донесение, я сел в сани и поскакал
в Новые Троки. Сборы мои никогда не были продолжительны: взнуздай, садись,
пошел, и на рассвете партия моя была уже на половине дороги к Меречу[61]. В
сем местечке мы успели захватить огромный магазин съестных припасов,
который я сдал под расписку прибывшему туда командиру Московского
драгунского полка полковнику Давыдову, и продолжал путь вдоль по Неману,
препоруча авангард мой маиору Чеченскому и передав ему наставление, данное
мне светлейшим, как обходиться с австрийцами.
Восьмого числа Чеченский столкнулся с аванпостами австрийцев под Гродною,
взял в плен двух гусаров и, вследствие наставления моего, немедленно
отослал их к генералу Фрейлиху, командовавшему в Гродне отрядом, состоявшим
в четыре тысячи человек конницы и пехоты и тридцать орудий.
Фрейлих прислал парламентера благодарить Чеченского за снисходительный сей
поступок, а Чеченский воспользовался таким случаем, и переговоры между ними
завязались. Вначале австрийский генерал объявил намерение не иначе сдать
город, как предавши огню все провиантские и комиссариатские магазины, кои
вмещали в себе более нежели на миллион рублей запаса. Чеченский отвечал
ему, что все пополнение ляжет на жителей сей губернии и чрез это он докажет
только недоброжелательство свое к русским в такое время, в которое каждое
дружеское доказательство австрийцев к нам есть смертельная рана общему
угнетателю. После нескольких прений фрейлих решился оставить город со всеми
запасами, в оном находившимися,
Чеченский вслед за ним вступил в Гродну, остановился на площади, занял
постами улицы, к оной прилегающие, и поставил караулы при магазинах и
гошпиталях.
<...> Тринадцатого, вечером, я получил повеление идти на Ганьондз.
Партия моя немедленно туда выступила, но я по приключившейся мне болезни
принужденным нашелся остаться пять дней в Гродне.
Сего числа прибыла в Гродну кавалерия генерал-лейтенанта Корфа, а на другой
день и пехота генерала от инфантерии Милорадовича. Первому из них я сдал
магазины и гошпитали, находившиеся в этом городе, и, переехав к нему на
квартиру, остался в оной до моего выздоровления.
Не могу умолчать о генерале Милорадовиче. По приезде его в Гродну, все
поляки от меня отхлынули и пали к стопам его; но ему было ни до владычества
своего, ни до подлости других: он в то время получил письмо с драгоценною
саблею от графини Орловой-Чесменской [62]. Письмо это заключало в себе
выражения, дававшие ему надежду на руку сей первой богачки государства.
Милорадович запылал восторгом необоримой страсти! Он не находил слов к
изъяснению благодарности своей и целые дни писал ей ответы, и целые стопы
покрыл своими гиероглифами; и каждое письмо, вчерне им написанное, было
смешнее и смешнее, глупее и глупее! Никому не позволено было входить в
кабинет его, кроме Киселева, его адъютанта, меня и взятого в плен доктора
Бартелеми. Мы одни были его советниками: Киселев - как умный человек
большого света, я - как литератор, Бартелеми - как француз, ибо письмо
сочиняемо было на французском языке. Давний приятель Милорадовича,
генерал-маиор Пассек, жаловался на него всякому, подходившему к неумолимой
двери, где, как лягавая собака, он избрал логовище. Комендант города и
чиновники корпуса также подходили к оной по нескольку раз в сутки и уходили
домой, не получа никакого ответа, от чего как корпусное, так и городское
управление пресеклось, гошппталь обратился в кладбище, полные хлебом,
сукном и кожами магазины упразднились наехавшими в Гродну комиссариатскими
чиновниками, поляки стали явно обижать русских на улицах и в домах своих,
словом, беспорядок дошел до верхней степени. Наконец Милорадович подписал
свою эпистолу, отверз милосердые двери, и все в оные бросились... но - увы!
– кабинет был уже пуст: великий полководец ускользнул в потаенные двери и