Дневник посла
Шрифт:
В то время как их величества возвращаются в Большой дворец, мы, Бьюкенен и я, выходим из Кремля, среди оваций, которые сопровождают нас до отеля.
Время после обеда я провел, осматривая Москву, отдавая предпочтение местам, отмеченных памятью о 1812 годе, которая по контрасту с нынешними временами значительно улучшила душевное состояние.
В Кремле призрак Наполеона является, казалось, на каждом шагу.
С Красного крыльца император наблюдал, как разгорался пожар в зловещую ночь с 16 на 17 сентября. Именно в этом месте он собрал совет в составе Мюрата, Евгения, Бертье и Нея в самом пекле вздымавшихся в разные стороны языков
К северу от Кремля, между собором Василия Блаженного и Иверскими воротами, лежит Красная площадь, место прекрасных и трагических воспоминаний. Если бы мне пришлось составить список мест, где наиболее ярко перед моим мысленным взором прошли картины прошлого, вызывающие благоговейные чувства, то я бы включил в этот список итальянскую провинцию Кампанию, Акрополь в Афинах, кладбище Эйюп в Стамбуле, дворец Альгамбра в Гранаде, Запретный город в Пекине, Градчаны в Праге и Московский Кремль. Этот странный конгломерат дворцов, башен, церквей, монастырей, часовен, казарм, арсеналов и бастионов; этот беспорядочный ряд не связанных друг с другом церковных и светских зданий; эта совокупность построек, выполняющих функции крепости, убежища, сераля, гарема, некрополя и тюрьмы; эта смесь прогрессивной цивилизации и архаичного варварства; этот жестокий контраст между самым грубым материализмом и самой величественной духовностью – разве всё это не является прообразом самой истории России, всей эпопеи русской нации, всей внутренней драмы русской души?
Возвышаясь над берегами Москвы-реки к югу от Красной площади, собор Василия Блаженного вздымает к небу свою изумительную и парадоксальную архитектуру царства грез. Создается впечатление, что при строительстве собора были объединены наиболее противоречащие друг другу архитектурные стили: византийский, готический, ломбардский, персидский и русский. Тем не менее из всего этого стройного, устремленного вверх, вьющегося многоцветия форм, из всего этого буйства фантазии рождается потрясающая гармония.
Я с удовольствием вспоминаю о том, что итальянский ренессанс был представлен в Кремле Софьей Палеолог, племянницей последнего императора Константинополя, сбежавшего в Рим. В 1472 году она вышла замуж за московского царя Ивана III, известного в истории как Иван Великий. Благодаря ей он с того времени стал считать себя наследником византийской империи. В качестве русского герба он взял изображение двуглавого орла. Софья Палеолог окружила себя итальянскими художниками, архитекторами и инженерами. Некоторое время при ее правлении нежное дыхание эллинизма и классической культуры смягчило суровость московского варварства.
Ближе к вечеру я завершил прогулку, посетив Воробьевы горы, с которых открывается вид на всю Москву и на всю долину Москвы-реки. Это место обычно называли Поклонной горой, потому что русские путники, достигнув его и бросив первый взгляд на священный город, обычно останавливались, чтобы перекреститься и помолиться, отбивая поклоны. Таким образом, Воробьевы горы пробуждают у славян, жителей Третьего Рима, такие же чувства, как гора Марио у итальянцев,
В два часа дня 14 сентября 1812 года авангард французской армии под искрящимися лучами солнца взошел разомкнутым строем на Воробьевы горы. На самом верху французы остановились, словно остолбенев от величия раскрывшегося перед ними вида. Захлопав в ладоши, они вскричали, ликуя: «Москва! Москва!..» Прибыл Наполеон.
Движимый восторгом, он воскликнул: «Так вот он, этот знаменитый город!» Но тут же добавил: «Наконец-то!»
Шатобриан подытожил эту сцену броской метафорой, полной живописного романтизма: «Москва, эта европейская принцесса на границе своей империи, облаченная во всё великолепие Азии, казалось, была приведена сюда, чтобы ее выдали замуж за Наполеона».
Промелькнул ли в голове императора подобный образ? Сомневаюсь. Им уже овладели гораздо более серьезные мысли, более тревожные предчувствия.
В десять часов вечера я уезжаю в Петербург.
С политической точки зрения сегодня на меня произвели сильное впечатление два события. Первое из них связано с императором, за которым я наблюдал, когда он стоял перед иконостасом в Успенском соборе. Его особа, его окружение и вся обстановка, в которой проходила церемония в соборе, казались красноречивой интерпретацией самого того принципа царизма, как он был определен в императорском манифесте от 16 июня 1907 года, объявившем о роспуске Первой Думы: «Так как сам Бог вручил Нам нашу верховную власть, то именно только перед Его алтарем Мы несем ответственность за судьбы России».
Другое сильное впечатление на меня сегодня произвел тот неистовый энтузиазм, который проявило население Москвы по отношению к своему царю. Я никогда не думал, что монархическая иллюзия и имперский фетишизм столь глубоко запали в сердце мужика. Существует множество русских пословиц, которые выражают непоколебимую веру бедноты и простого народа к своему хозяину: «Царь – хороший, это слуги у него плохие… Царь не виновен в страданиях народа: чиновники скрывают от него правду!» Но существует также и другая пословица, которую следует помнить, поскольку она объясняет, с другой стороны, отчаяние и протест народного духа: «До Бога высоко, до царя далеко!»
И для того, чтобы установить истинную цену пылкого приема, оказанного царю в это утро на Красной площади, не следует забывать, что именно на этом месте 22 декабря 1905 года было признано необходимым стрелять в толпу народа, распевавшую «Марсельезу».
Среда, 19 августа
Сегодня утром я вернулся в Петербург.
Французские войска продвигаются в долинах Вогезов, в сторону Эльзаса. Форты Льежа еще оказывают сопротивление, но немецкая армия, не задерживаясь перед ними, движется прямо на Брюссель.
Русские войска поспешно сосредоточиваются на границе Восточной Пруссии.
Четверг, 20 августа
Сазонов приезжает завтракать со мной.
Мы беседуем о тех результатах, которых надо постараться достичь в час мира и которых мы добьемся только силою оружия. Действительно, нельзя сомневаться, что Германия не преклонится ни перед одним из наших требований, пока у нее не будут отняты средства к защите. Нынешняя война не из тех, которые оканчиваются политическим договором, как после сражения при Сольферино или при Садовой; это – война насмерть, в которой каждая группа воюющих рискует своим национальным существованием.