Дневник посла
Шрифт:
Великий князь Сергей сразу же предпринял наиболее радикальные меры. Со свойственными ему свирепым злым взглядом и безжалостной презрительной усмешкой, он дал всем понять, что не проявит ни малейшего милосердия. И вот, 17 февраля 1905 года в три часа пополудни, в то время, когда великий князь проезжал в экипаже через Кремль и выехал на Сенатскую площадь, террорист Каляев бросил в него бомбу, которая, попав ему в грудь, разорвала его на куски.
Великая княгиня Елизавета Федоровна находилась, как нарочно, в Кремле, где она устраивала склад Красного Креста для Маньчжурской армии. Услышав потрясающий грохот взрыва, она выбежала как была, без шляпы, и упала на тело своего мужа, голова и руки которого лежали, оторванные, посреди обломков кареты. Потом, вернувшись в великокняжеский дворец, она погрузилась в горячую молитву.
В продолжение пяти дней, протекших до погребения, она не переставала молиться. Эта долгая молитва внушила ей странный поступок. Накануне похорон она вызвала градоначальника и велела ему немедленно отвезти себя в Таганскую тюрьму, где содержался Каляев в ожидании военного суда.
Когда ее ввели в камеру убийцы, она спросила его: «Зачем вы убили моего мужа? Зачем вы отяготили свою совесть таким ужасным преступлением?» Заключенный, встретивший ее сначала подозрительным, озлобленным взглядом, заметил, что она говорит с ним кротко и называет убитого не «великий князь», но «мой муж». «Я убил Сергея Александровича, – ответил он, – потому что он был орудием тирании и притеснителем рабочих. А я – мститель за народ, как социалист и революционер». Она возразила с тою же кротостью: «Вы ошибаетесь. Мой муж любил народ и думал только об его благе. Поэтому ваше преступление не имеет оправдания. Не слушайтесь вашей гордости и покайтесь. Если вы вступите на путь покаяния, я умолю государя даровать вам жизнь и буду молиться Богу, чтобы Он вас простил так же, как я сама уже вас простила».
Столь же растроганный, сколь удивленный такой речью, он имел силу сказать ей: «Нет, я не раскаиваюсь. Я должен умереть за свое дело – и я умру». – «Если так, раз вы отнимаете у меня всякую возможность спасти вам жизнь, если вы, несомненно, скоро предстанете перед Богом, сделайте так, чтобы я могла по крайней мере спасти вашу душу. Вот Евангелие: обещайте мне внимательно читать его до вашего смертного часа». Он отрицательно покачал головой, потом ответил: «Я буду читать Евангелие, если вы мне обещаете, в свою очередь, прочесть вот эти записки о моей жизни, которые я заканчиваю; они заставят вас понять, почему я убил Сергея Александровича». – «Нет, я не буду читать ваших записок… Мне остается только помолиться за вас». Она вышла из камеры, оставив Евангелие на столе.
Несмотря на неудачу, она написала императору, чтобы получить помилование убийце. Но почти в то же время всё общество узнало о ее посещении Таганской тюрьмы. Ходили самые странные, самые романтические рассказы: все утверждали, что Каляев согласен просить о помиловании.
Несколько дней спустя она получила от заключенного письмо приблизительно такого содержания: «Вы злоупотребили моим положением. Я не выказывал вам никакого раскаяния, потому что я его не чувствую. Если я согласился вас выслушать, то это потому только, что я в вас увидел несчастную вдову убитого мною человека. Я сжалился над вашим горем, и больше ничего. Объяснение, которое дают нашему свиданию, меня бесчестит. Я не хочу помилования, о котором вы хлопочете для меня…»
Процесс его шел своим чередом. Следствие очень затянулось из-за напрасных розысков сообщников, из которых главным был Борис Савинков. В мае Каляев был приговорен к смерти.
На другой день министр юстиции Манухин, делая доклад государю, спросил его, желает ли он смягчить приговор Каляеву, как его о том просила великая княгиня Елизавета Федоровна. Николай II помолчал, потом спросил небрежным тоном: «У вас больше ничего нет к докладу, Сергей Сергеевич?..» – и отпустил его. Но затем тотчас же призвал директора Департамента полиции Коваленского и дал ему секретное приказание.
Каляев был тогда переведен из Москвы в Шлиссельбургскую крепость, знаменитую государственную тюрьму. Двадцать третьего мая в 11 часов вечера в камеру осужденного вошел главный военный прокурор Федоров, ведший следствие по его делу; он был еще по университету знаком с Каляевым. «Я уполномочен вам передать, – сказал он, – что если вы попросите о помиловании, его величество соизволит вам даровать его». Каляев ответил со спокойною твердостью: «Нет, я хочу умереть за свое дело». Федоров изо всех сил настаивал, в очень возвышенном и человечном тоне. Растроганный Каляев сказал: «Если вы проявляете ко мне столько участия, позвольте мне написать матери». – «Хорошо!.. Напишите ей. Я немедленно доставлю ваше письмо». Когда заключенный кончил писать, Федоров сделал последнее усилие, чтобы убедить его. Собрав все свои силы, но сохраняя полное спокойствие, Каляев торжественно заявил: «Я хочу и должен умереть. Моя смерть будет еще полезнее для моего дела, чем смерть Сергея Александровича». Прокурор понял, что он никогда не сможет сломить этой неукротимой воли; он вышел из камеры и приказал исполнить приговор.
Эшафот был уже сооружен во дворе тюрьмы. Палач, тоже из заключенных, на голову которого был надет красный колпак, поджидал приговоренного на ступенях эшафота. Это был отцеубийца по фамилии Филиппьев: его выписали из тюрьмы для уголовных преступников в Орле за геркулесовую силу и профессиональное умение.
Резиденция коменданта крепости находилась в самом конце двора. В этот вечер она имела праздничный вид. Чуть ли не каждую минуту оттуда слышались веселые возгласы и громкий смех. Когда Федоров вошел в помещение резиденции, он обнаружил там оживленную компанию в составе главных начальников крепости и офицеров гарнизона Шлиссельбурга, которые пировали и вовсю веселились. Для того чтобы скоротать время до начала процедуры казни, они от души отдавали должное шампанскому, провозглашая тосты в честь генерала, барона фон Медема, заместителя начальника штаба императорского корпуса жандармов. В крепость его направил министр внутренних дел, чтобы тот присутствовал при последних минутах жизни приговоренного к смерти человека.
Но теперь Каляев выразил настойчивое желание повидаться со своим адвокатом, чье присутствие при казни разрешалось законом. Этот адвокат Жданов накануне вечером специально приехал в Шлиссельбург и несколько раз просил, чтобы его допустили к клиенту. Но Жданов был известен как активный социалист; полиция опасалась, что Каляев передаст ему какое-то последнее сообщение для революционной партии. Поэтому, несмотря на ясные статьи закона, Жданову было отказано в допуске в крепость.
Когда Федоров покинул тюремную камеру, туда пришел священник. Узник принял его любезно, но отказался от религиозной помощи: «Я уже свел счеты с жизнью, – заявил он, – и не нуждаюсь ни в ваших молитвах, ни в вашем причастии. Тем не менее я христианин и верю в Дух Святой. Я чувствую, что Он по-прежнему во мне и что Он не покинет меня. Этого мне достаточно». Священник мягко настаивал на желании выполнить свои обязанности, и Каляев добавил: «Меня трогает ваша жалость. Разрешите мне обнять вас!» Они упали в объятия друг другу.
В два часа утра узника вывели из тюремной камеры и со связанными руками провели во двор крепости. Он твердым шагом поднялся на плаху. Его лицо ничем не выдавало волнения, когда он, стоя, в соответствии с традиционной судебной процедурой, выслушивал зачитываемый ему приговор. Когда судебный чиновник закончил чтение, Каляев заявил спокойным тоном: «Я рад, что до конца сохранил хладнокровие». Затем два тюремщика облачили его в длинный белый саван, который покрыл его голову, и палач приказал: «Становись на стул!» – «Ничего не вижу». Филиппьев своими сильными руками приподнял его, поставил на стул и быстро затянул веревку вокруг шеи. Затем коротким ударом ноги он выбил стул из-под Каляева. Но веревка оказалась слишком длинной; ноги Каляева все еще доставали до пола. Жертва резко вздрогнула. Среди зрителей, собравшихся вокруг плахи, раздались возгласы ужаса. Палач вынужден был укоротить веревку и начать всё сначала.
После этой мрачной трагедии Елизавета Федоровна решила, что светская жизнь для нее кончена. Отныне ее занимали исключительно дела религии. Она всецело отдалась подвигам аскетизма и благочестия, покаяния и милосердия.
Пятнадцатого апреля 1910 года она осуществила проект, уже давно взлелеянный ею, – учредила женскую общину, в которой сама стала настоятельницей. Обитель, названная Марфо-Мариинской, была устроена в Москве, в Замоскворечье; монахини посвятили себя заботам о больных и бедных. Но и тогда, когда она уже отреклась таким образом от мирских дел, Елизавета Федоровна проявила последнюю заботу о женском изяществе: она заказала рисунок одежды для своей общины московскому художнику Нестерову. Одежда эта состоит из длинного платья тонкой шерстяной материи светло-серого цвета, из полотняного нагрудника, тесно окаймляющего лицо и шею, и из длинного покрывала белой шерсти, падающего на грудь широкими священническими складками. Оно производит в общем впечатление строгое, простое и чарующее.