Дневник посла
Шрифт:
Но со временем здоровые круги столицы возмутились всеми скандальными рассказами, которые распространялись о старце из Покровского. Его частые посещения императорского дворца, его доказанная роль в известных произвольных или злополучных актах верховной власти, наглая заносчивость его разговоров, циническое бесстыдство его проступков возбудили со всех сторон ропот возмущения. Несмотря на строгости цензуры, газеты указывали на бесчестие сибирского чудотворца, не рискуя, однако, затрагивать их величества, но публика понимала с полуслова. «Избранник Божий» почувствовал, что было бы хорошо исчезнуть на некоторое время. В марте 1911 года он взял посох странника и отправился в Иерусалим. Это неожиданное решение наполнило его ревнителей грустью и восхищением: только святая душа
Между тем императрица не переставала ему писать и телеграфировать. Осенью она заявила, что не может более выносить его отсутствия. К тому же, с тех пор как старец уехал, кровотечения у наследника стали более частыми. Что, если ребенок умрет!.. Мать не имела больше покоя ни одного дня: это были постоянные нервные припадки, судороги, обмороки. Император, который любил свою жену и обожал сына, вел самую тягостную жизнь…
В начале ноября Распутин вернулся в Петербург. И тотчас же снова начались безумства и оргии. Но среди его адептов уже обнаруживался некоторый разлад: одни считали его компрометирующим и чрезмерно сластолюбивым; другие беспокоились из-за его возрастающего проникновения в церковные и государственные дела. Церковный мир весь еще содрогался от постыдного назначения, вырванного по слабости императора: Григорий получил тобольскую епархию для одного из своих товарищей детства, невежественного и непристойного мужика, отца Варнавы.
В то же время стало известным, что обер-прокурор Святейшего синода получил приказание посвятить Распутина в священники. На этот раз произошел взрыв. Двадцать девятого декабря Гермоген, саратовский епископ, монах Илиодор и несколько священников поссорились со «старцем». Они ругали и толкали его, называя: «Окаянный!.. Святотатец!.. Любодей!.. Вонючее животное!.. Дьявольская гадюка!..» Наконец, они плевали ему в лицо. Сначала Григорий, оробевший, припертый к стене, пытался защищаться потоком ругательств. Тогда Гермоген, человек громадного роста, стал наносить ему по черепу сильные удары своим наперсным крестом, крича: «На колени, негодяй! На колени перед святыми иконами! Моли Бога простить твои нечестивые поношения. Клянись, что ты не осмелишься больше заражать своей грязной личностью дворец нашего возлюбленного царя…» Распутин, дрожа от страху, с кровотечением из носу, бил себя в грудь, бормотал молитвы, клялся никогда больше не являться на глаза к государю. Наконец он ушел под новым залпом проклятий и плевков.
Ускользнув из этой западни, он немедленно устремился в Царское Село. Его не заставили долго ждать радости мести. Через несколько дней повелительным словом обер-прокурора Святейшего синода Гермоген был лишен своего епископства и сослан в Жировицкий монастырь, в Литву. Что же касается монаха Илиодора, то, схваченный жандармами, он был заключен в исправительный монастырь во Флорищеве, вблизи Владимира.
Полиция была сначала бессильна заглушить этот скандал. Произнося речь в Думе, глава партии октябристов Гучков говорил в глухих выражениях о преступности отношений Распутина и двора. В Москве, религиозной и нравственной столице России, самые признанные, самые уважаемые представители православного славянства – граф Шереметев, Самарин, Новоселов, Дружинин, Васнецов – публично протестовали против раболепства Святейшего синода; они зашли даже так далеко, что требовали созыва поместного собора для реформы церкви. Сам архимандрит Феофан, который прозрел, наконец, относительно «избранника Божия» и не мог простить себе, что ввел его ко двору, достойным образом возвысил свой голос против него. Тотчас же, несмотря на то, что он был духовником государыни, решением Святейшего синода его сослали в Таврическую губернию.
Председательство в Совете министров принадлежало тогда Коковцову, который в то же время управлял Министерством финансов. Неподкупный и смелый, он пытался сделать всё возможное, чтобы открыть глаза государю на недостойного старца. Первого марта 1912 года он умолял императора дозволить ему отослать Григория в его родную деревню: «Этот человек обманул доверие вашего величества. Это шарлатан и негодяй самого низшего разбора. Общественное мнение возбуждено против него. Газеты…» Государь прервал своего министра с презрительной улыбкой: «Вы обращаете внимание на газеты?..» – «Да, государь, когда они затрагивают моего монарха и престиж династии. А теперь даже самые лояльные газеты показывают себя наиболее строгими в своей критике…»
С раздосадованным видом император прервал еще раз: «Эта критика нелепа. Я знаю Распутина». Коковцов колебался, продолжать ли, но тем не менее настаивал: «Государь, во имя династии, во имя вашего наследника, умоляю вас позволить мне принять необходимые меры к тому, чтобы Распутин вернулся в свою деревню и никогда более оттуда не возвращался».
Император холодно ответил: «Я сам ему скажу, чтобы он уехал и не возвращался больше». – «Должен ли я считать, что таково решение Вашего величества?» – «Да, это мое решение».
Затем, посмотрев на часы, которые показывали половину первого, император протянул Коковцову руку. «До свидания, Владимир Николаевич, я не задерживаю вас больше».
В тот же день в четыре часа Распутин вызвал к телефону сенатора Д., близкого друга Коковцова, и закричал ему насмешливым тоном: «Твой друг, председатель, пытался сегодня утром испугать папу. Он наговорил ему обо мне всё плохое, что только можно, но это не имело никакого успеха. Папа и мама все-таки меня любят. Ты можешь сказать это от меня Владимиру Николаевичу».
Шестого мая того же года, в Ливадии, в императорском дворце, собрались министры в парадной форме, чтобы принести свои поздравления императрице по случаю ее тезоименитства. Когда Александра Федоровна проходила мимо Коковцова, она отвернулась.
За несколько дней до этой церемонии старец отправился в Тобольск; он удалялся не по приказанию, но по своей воле, чтобы посмотреть, что делается в его селе Покровском. Прощаясь с обоими монархами, он произнес с суровым видом грозные слова: «Я знаю, что злые люди меня подстерегают. Не слушайте их… Если вы меня покинете, то потеряете вашего сына и престол через шесть месяцев». Императрица вскричала: «Как могли бы мы тебя покинуть? Разве ты не единственный наш защитник, наш лучший друг?» И став на колени, она просила у него благословения.
В октябре императорская семья совершила поездку в Спалу, в Польше, где государь любил охотиться в чудном лесу.
Однажды наследник, возвращаясь с прогулки в лодке по озеру, неловко спрыгнул на землю и ударился бедром о борт. Ушиб показался сначала поверхностным и безвредным. Но две недели спустя, 19 октября, на сгибе, в паху, появилась опухоль, распухло бедро, затем внезапно поднялась температура. Доктора Федоров, Деревенко и Раухфус, спешно приглашенные, определили кровяную опухоль, гематому, которая распространялась. Следовало немедленно сделать операцию, если бы для больного гемофилией не был опасен всякий разрез. Между тем температура с каждым часом повышалась; 21 октября она достигла 39,8 °C. Родители не выходили из комнаты больного, врачи не скрывали своего крайнего беспокойства. В церкви Спалы священники сменялись, чтобы молиться днем и ночью. По приказанию государя торжественная литургия была отслужена в Москве перед чудотворной иконой Иверской Божьей Матери. И с утра до вечера в Петербурге народ приходил в Казанский собор.
Утром 23-го государыня в первый раз спустилась в гостиную, где находились полковник Нарышкин, дежурный адъютант, фрейлина княжна Елизавета Оболенская, Сазонов, который приехал для доклада государю, и граф Владислав Велепольский, начальник императорской охоты в Польше. Бледная, похудевшая, Александра Федоровна все же улыбнулась. На полные тревоги вопросы, которые ей задавали, она отвечала спокойным голосом: «Врачи не констатируют еще никакого улучшения, но я лично больше не беспокоюсь. Я получила сегодня ночью от отца Григория телеграмму, которая меня совершенно успокаивает». Так как ее умоляли выразиться определеннее, она повторила наизусть эту телеграмму: «Господь увидел твои слезы и услышал твои молитвы. Не сокрушайся больше. Твой сын останется жив».